Анатолий Тосс - За пределами любви

Так что извините, ретивый мсье Анатоль, не знаю уж, как вы описывали приключения юной леди Элизабет, но я буду их описывать только в третьем лице. Лишь наблюдая со стороны.

Итак, глупышка Лизи однажды заикнулась о том, что ей все надоело, что ей скучно и глотать сперму по утрам она больше не желает. Что ей как минимум нужна передышка. И вообще неплохо бы осесть где-нибудь, например, школьное образование продолжить.

В общем, малышка настрекотала с три короба и, довольная собой, уселась на диван, ожидая, что ее сексуальный владыка растрогается и тут же выполнит все ее пожелания. Особенно по поводу спермы.

Но ментор, увы, не растрогался. Он ошпарил подопечную густо пропитанным скорбью взглядом и…

Не знаю, упоминал ли мсье Тосс, но у мужского персонажа данной драмы примечательными были два атрибута на в общем-то не примечательном лице – глаза и губы.

Глаза каким-то непонятным образом гипертрофировали эмоции, как будто были не зеркалом, а увеличительными линзами сильно растревоженной души. Особенно хорошо им удавались скорбь, раскаяние, ну и прочие печали… Ах да, ну и любовь еще.

Чего греха таить, в моей сексуальной повинности все же присутствовал определенный позитив. Не потому, что я испытывала какое-то безумное наслаждение от его взрослого члена – наслаждению надо учиться, данный навык приходит с опытом и с регулярным трудом. А оттого, что я ухитрялась заглядывать в его глаза, если поза, конечно, позволяла. Вот в них концентрация любви обострялась до предела, казалось, что они сейчас лопнут от накопившегося чувства. А так как уровень кипения зависел от того, насколько удачно я юлила попкой или, наоборот, перебирала языком, то я не могла не ощущать удовлетворение, сознавая, как сильно влияю на этого большого и по возрасту и размеру человека.

Ведь к чему лукавить, стыдливые мои читательницы, нам, женщинам всех возрастов и народов, порой достаточно доставить удовольствие. Получать его тоже не мешает, но и в том, что приносишь, есть несомненная женская утеха.

Впрочем, вернемся к повествованию. На чем я его прервала? Ага, на том, что мой небиологический папашка окинул меня полным скорби взглядом, тяжело, протяжно вздохнул, губы его растворились на понуром лице.

– Я не хотел тебе говорить, не хотел волновать тебя, Лизи, пугать, – начал он издалека. – Я не показывал тебе…

Он запинался, вздыхал, снова запинался, глаза его не только скорбели, но и сопереживали, наслаивали чувства пластами. Прямо как у плохого актера в неудачной пьесе. Разница состояла лишь в том, что в данном случае в качестве пьесы разыгрывалась жизнь совсем еще юной, хоть и половозрелой школьницы с хорошо разработанными, тоже как в театре, внутренними слизистыми поверхностями.

– А в чем дело? – поинтересовалась глупышка, которой надоели вздохи и препинания, и поскорее хотелось куда-нибудь на свежий воздух к своим подростковым забавам. – Что еще случилось?

Снова пауза, снова вздохи – протяжные, наполненные неприкрытой заботой.

– Ты только не волнуйся… Мне кажется, они следуют за нами… Они знают, где мы…

– Кто они? – не сообразила барышня, которая в силу не оформившегося возраста и специфического образования не очень удачно умела пользоваться верхней частью своей головы. Во всяком случае, той, что находится выше ротового отверстия.

– Они… – многозначительно пояснил наставник, и глаза его брызнули томным, печальным беспокойством. – Я не хотел тебе говорить, – повторил он и вздохнул.

Тут, наконец, до девочки дошло и даже нахлынуло, и повернуло в ее головке, наверное, против часовой стрелки, потому что головка сразу затуманилась и помутнела. Все то, что так удачно забылось, сразу вспорхнуло, вынырнуло на поверхность и сложилось вместе. Мама, лежащая на столе, накрытом простыней; шальная парочка, заманивающая в свои сладкие, дурманные сети; призраки, выползшие из старого дома и теперь гоняющиеся за ней повсюду. Вот, похоже, и сюда добрались.

Малышка сглотнула, моргнула пару раз, пытаясь отогнать туман в сторонку, как-то прочистить расплывающиеся зрение и слух, и у нее это кое-как получилось.

– Откуда ты знаешь? – спросила она более или менее трезво, хотя хрипотцу побороть не удалось.

Тот, кто сострадал ей всем своим телом, ринулся в сторону, к дорожной сумке, он взмахивал по-лебединому руками, бормоча разные слова сочувствия и оправдания. Но потом вытащил из сумки пакет и, потряхивая им, тут же замолк.

– Что это? – спросила я (в детском своем варианте), протягивая мгновенно онемевшие руки.

– Вот… мы получали в разных отелях, – пояснил благородный рыцарь и передал несовершеннолетней даме своего сердца завернутый в плотную оберточную бумагу пакет. Бумаги было накручено много, она была грубая и шершавая на ощупь. – Они приходили по почте.

Несовершеннолетняя дама попыталась было пакет развернуть, но неудачно – бумага не слушалась, не раскрывалась, а расползалась неровными, многоугольными кусками. Они скользили вниз, вдоль жесткого, онемевшего тела дамы и беззвучно опускались к ее ногам.

– Что приходило? Как? – наконец сумела выдавить из себя звуки девочка. Та самая, которой когда-то была я.

А потом руки перестали справляться вовсе. Они дрожали и отказывались держать, зажимать пальцами бумажную стопку. Та выскользнула, тяжело и неуклюже прорезала воздух и рассыпалась в беспорядке по полу, уже там делясь на множество широких, плоских листков с острыми углами. Даже сверху, с высоты своего тинейджерского роста побледневшая Элизабет ухитрилась распознать в бумажных прямоугольниках обыкновенные почтовые открытки. Сначала ухитрилась распознать, а затем и нагнуться, подобрать непослушными пальцами одну из них.

На фотографии легко можно было различить изображение Авы Гарднер. Актриса сидела в кресле в брючном костюме, в кокетливой шляпке, поза расслаблена, но лицо и детали фигуры были нечетки, размыты, этакий модный фотографический приемчик, когда контуры сглажены, словно подернуты дымкой. И вот через нее, через дымку, медленно проявляясь, проступило очертание… Сначала я не могла разобрать. Потом не могла сопоставить. Потом не могла поверить.

Там был… как бы это сказать поприличнее… Ну ладно, не буду прикидываться ханжой. Там проступал член, отчетливо, несмотря на дымку, вздернутый, громоздкий, он в принципе был симпатичный, даже красивый (ну это на мой сегодняшний вкус), и устремлялся к лицу Авы, и тыкался куда-то приблизительно ей в рот. Который, если присмотреться, был приоткрыт будто в ожидании.

Вслед за членом всплыл торс мужчины в смутных полутонах, округлые полушария задницы – слишком округлые, немного женственные. На уровне плеч торс достигал верхнего края фотографии, так что ни шеи, ни лица, увы, видно не было.