Анатолий Тосс - За пределами любви

Один взгляд Рассела, один его голос рождал первые признаки: проходило томительное беспокойство, появлялась наполненность, первые теплые волны начинали пульсировать внутри. И обязательно перерождались во вспышку.

Вот только звать Рассела становилось все сложнее, он появлялся не сразу, его приходилось ждать все дольше и дольше. Правда, потом взрывы сжигали ее сильнее, чем прежде, казалось, что сильнее и быть не может. И она умиротворенно затихала, и голос Рассела произносил всегда одно и то же: «Я вызываю вспышки, ты не можешь без меня». И Дина соглашалась: да, он – ее счастье, другого у нее никогда не было и не будет.

А потом Рассел не появился. Она звала, кричала что есть мочи, а его не было – плоскость потускнела, ее беспощадно колотило. Тогда Дина начала плакать во весь голос, рыдать: тряска мучила, выворачивала, давила. Словно множество острых крюков захватывают и цепляют и пытаются вывернуть наизнанку.

Дина продолжала звать, но громко уже не получалось – то, чем она кричала, сломалось, потеряло силу, перешло в скрипучий, ржавый хрип. Вскоре и он затих. Теперь тряска заволокла абсолютно всё, потом подхватила, перевернула и бросила в пустоту. Оказывается, пустота бывает неспокойной: она одним рывком завилась в воронку, в бесконечный, бездонный водоворот, и Дина влетела в него, устремилась вниз. Падению не было конца, все быстрее и быстрее закручивалась спираль, черная бездна вверху, внизу, с боков поглощала, растворяла в себе, лишала смысла.

– Рассел, я сейчас умру, – попыталась прошептать Дина последним ускользающим вздохом.

Он все же услышал ее: плоскость разом осветилась, на ней появилось изображение, потом голос:

– Видишь, что происходит без меня, Дина? Как тебе без меня плохо?

– Да, мне плохо без тебя, я сейчас умру, – шептала она, сама не слыша шепота.

– Ты не умрешь. Я не позволю тебе умереть, я всегда буду спасать тебя. Я твой спаситель, я приношу тебе счастье, но если ты откажешься от счастья, тебя ждет смерть. Ты ведь не хочешь смерти, ты хочешь счастья?

– Да, счастья, – снова шептала Дина. От голоса Рассела, от его лица, взгляда исходило облегчение. Падение в бездну замедлилось, потом остановилось вовсе. Оказалось, что и бездны нет, и тряски нет, от одного их отсутствия стало спокойно, легко. А ведь ее ждала вспышка! Дина замерла в предвкушении, она бы отдала все ради вспышки, она бы отдала себя. Она не нужна себе без вспышки.

– Я хочу счастья, только ты можешь его дать, – проговорила она, на сей раз услышав свой голос.

Потом он снова приходил, и счастья становилось так бесконечно много, что с ним сложно было совладать. Оказалось, что есть всего-то два состояния – счастье и отсутствие его. И отсутствие счастья становилось антисчастьем, иными словами, мукой, пыткой, невыносимостью и искупалось только одним – счастьем. Все оказалось так просто. И еще стало ясно, что счастье приносит ей Рассел, а пытку – его отсутствие.

Однажды он снова не пришел, она звала его, кричала, плакала; вскоре пропал голос, она опять летела в бездну, в которой не была дна, ужас переворачивал душу, она должна была перестать существовать, умереть. Рассел так и не пришел, и она в результате умерла.

Когда она открыла глаза, оказалось, что вне жизни, вне существования тоже есть боль и страдание. Это было первое, что она почувствовала, – страдание.

Теперь у нее появилось тело – руки, ноги, какие-то внутренние органы. Она определяла их по тянущей, выжимающей боли: тело скрючивало и выворачивало наизнанку, тошнота подступала к самому горлу, а вместе с ней что-то мокрое, липкое, горькое, с твердыми неровными комками, их противно было проталкивать назад, внутрь.

Безудержный, ужасающий полет в бездну продолжался, и Дине пришлось приоткрыть глаза, пропуская через узкие щелочки самую малую толику света. Как ни странно, полет сразу остановился, бездна исчезла, исчезли также огрызочное, порванное на куски время, плоское пространство, на смену им пришло пространство трехмерное и резкая, корежащая головная боль. Сквозь нее, сквозь завесу тяжелого слепящего света стала проступать реальность, вырисовывались смутные предметы – все казалось, необычным, чудны́м.

Запустилось привычное, размеренное время, и постепенно головная боль стала мягче; дрожь, хотя и не унялась, но не мешала разбирать по контурам, объемам, теням окружающий мир. Он фокусировался и начинал обретать смысл – нереальный, невероятный, но смысл.

Оказалось, что она лежит на столе, чем-то напоминающем стоматологическое кресло, только намного больше и длиннее, с продольными, разделенными между собой подставками для ног. От кресла отходили железные рычаги, либо прямые, либо зигзагообразные. Элизабет попыталась поднять руку и перенести ее на один из рычагов, но рука, оказавшись бессильной, подниматься не умела. Рядом с креслом стояла капельница, – Дина точно знала, что это капельница, она видела такую же в больнице, – и какие-то другие приспособления, они были совершенно непонятные и тоже напоминали медицинские.

Взгляд стал проникать дальше: комната оказалась большой, с высоким, едва различимым потолком, и, похоже, в ней никого, кроме Дины, не было. Свет падал ярким пятном только на ее стол, он исходил из двух прожекторов, подвешенных на железных балках к потолку и бьющих резкими, ослепляющими лучами. Другие прожектора были выключены, и остальная часть комнаты погружена в полумрак.

И все же, там, в глубине, можно было разобрать плоские массивы ширм, занавешенные материей остовы прямоугольных структур разной высоты. Совсем рядом, у головы, на отдельном железном столике на колесиках возвышался большой ящик черного цвета с круглым окошком, тоже уводящим в мрачную пустоту. Вообще, комната напоминала фотостудию, если бы не медицинское кресло, капельница и прочие больничные приборы.

В конце концов глаза Дины не выдержали света и их пришлось закрыть; тело по-прежнему било короткими судорогами, едкая жидкость толчками поднималась из желудка, и ее надо было так же толчками загонять обратно в низ живота. А еще стало холодно, пронзительно холодно. Пришлось снова открыть глаза. Оказалось, что она одета в короткую рубашку наподобие ночнушки тусклого салатового цвета, такие выдают в больницах. Край ее едва прикрывал колени, и блуждающие, перекатывающиеся потоки холодного воздуха, пробивая бесполезную ткань, врезались в беззащитное, не умеющее сопротивляться тело.

Дина попыталась повернуться на бок, съежиться, обхватить себя руками, свернуться калачиком. Но ничего не получилось. Сдвинуть тело оказалось невозможно, словно на каждую его часть навалили лавину камней, придавили неподъемными железными плитами. Опять началась тряска – теперь от холода, – подступила тошнота; Дину бы вырвало, но для этого надо было перегнуться через кровать, а перегнуться она не могла. Она могла только закрыть глаза, чтобы спрятаться от пронзительного света, и попытаться заснуть.