Анатолий Тосс - За пределами любви

Влэд несколько раз заходил к ней, стучался предварительно. Голос его звучал мягко и заботливо, а кроме голоса, Элизабет ничего не слышала и не видела, она зарывалась в подушку и молчала в ответ. В конце концов он закрывал дверь, и она, услышав его спускающиеся по лестнице шаги, облегченно выдыхала застоявшийся, высосанный, лишенный кислорода воздух.

Так продолжалось дня три-четыре, точно она не помнила, а потом она почувствовала себя лучше. Просто прошло время, и вот однажды утром Элизабет проснулась, открыла глаза и поняла, что больше не хочет лежать, а наоборот, хочет двигаться, хочет деятельности; она почувствовала, что у нее много сил, что ей надо, просто необходимо принять душ и побыстрее выскочить из этой душной комнаты, из надоевшего дома. Она спрыгнула с кровати, отодвинула жалюзи, раскрыла окна. Ах да, надо еще, конечно, навести порядок в комнате – сколько можно жить в грязи!

Пока под теплым, бодрящим душем она смывала с себя осадок последних неподвижных суток, она все придумала.

Разработала план на дальнейшую жизнь. Ну если не на всю жизнь, то на ближайшие неделю-две.

Во-первых, никакого секса с Влэдом. Отделаться от него она, конечно, не сможет. Более того, он ей нужен хотя бы потому, что рядом должен быть взрослый человек. Но отношения с ним необходимо изменить. Пусть они будут ровными, доброжелательными, скажем, партнерскими, но в них не будет никакого секса. Она сама запросто может прожить без секса, он ей вообще не нужен. Надо больше общаться со сверстниками – в театре скоро начнутся репетиции, на дворе уже август, скоро школа. С занятиями, уроками, подружками. Нет, она не пропадет. Конечно, ей надо сначала закончить школу, а потом уже она уедет в Нью-Йорк или в Голливуд. Подумаешь, несколько лет… Когда она закончит школу, ей всего будет восемнадцать, самое время начинать.

Уборка комнаты заняла всего-то каких-нибудь полчаса, потом завтрак на скорую руку. Ей страшно хотелось горячего, и она заварила кофе, поджарила яичницу, намазала на хлеб толстый слой масла, положила сверху кусок сыра – она давно уже не ела с таким аппетитом. Потом подхватила иллюстрированный журнальчик, выскочила на крыльцо.

Поначалу пришлось зажмуриться – после заточения в темной комнате к дневному яркому свету надо было привыкнуть. Элизабет плотно сжала веки, провела пальцами по глазам, снова открыла, четкость возвращалась, но лишь постепенно. Она засмеялась: как все же хорошо на улице – свежо, светло, и дышится совсем иначе. Что-то ударилось о ногу, наверное, она сделала несколько шагов. Оказалось, что коробка – подарочная голубая картонная коробка, перевязанная нарядной, тоже голубой лентой с широким бантом. Откуда она взялась?

Элизабет нагнулась, подняла коробку, та оказалась тяжелой – не такой тяжелой, чтобы нельзя было поднять, скорее увесистой. На крышке приклеена почтовая наклейка – адрес правильный. Да и имя тоже. Элизабет удивленно покачала головой. Неужели из театра? Неужели мисс Прейгер?

Присев тут же, на ступеньках веранды, она отложила журнал, поставила коробку на колени, стала развязывать ленту, открыла крышку. Оказалось, что коробка до краев набита оберточной бумагой, белой, пружинистой, шуршащей.

Но бумага не могла весить так много. Элизабет залезла внутрь, в упругие бумажные складки, покопошилась в них. Ну конечно, в нее что-то завернуто. Что-то длинное, круглое, наверняка бьющееся – иначе для чего столько бумаги. «Может быть, ваза? – подумала Элизабет. – Хотя зачем мисс Прейгер присылать вазу?» Она даже пожала плечами.

Оказалось, что длинное и круглое ничего общего с вазой не имело. Железная короткая трубка, запаянная с двух сторон стеклом, совершенно непонятного предназначения. Элизабет повертела ее в руках, поглядела с одной стороны, потом с другой, хотела уже положить загадочную штуковину назад в коробку. А потом вдруг сразу холодный пот размазал по спине мгновенную дрожь. Еще до того, как она поняла, как догадалась.

Подзорная труба! Не такая большая, как она видела в доме напротив, но тоже настоящая.

«Что это означает? Зачем они послали мне эту трубу? – запрыгали в голове Элизабет суматошные мысли. Вернее, их тусклые, обрывчатые тени. – Неужели чтобы напомнить о себе, напомнить, что они наблюдают за мной, что я как бы под их контролем? Может быть, они никуда не уехали, а притаились поблизости, да хотя бы в том же самом доме, и сейчас смотрят за мной, изучают. Если так, то главное, чтобы они не заметили замешательства, они ведь именно этого и хотят – моего замешательства. Но я им такого удовольствия не доставлю».

Элизабет улыбнулась делано, искусственно, как улыбаются перед объективом фотоаппарата. Она вдруг почувствовала почти осязаемо, кожей, что кто-то наблюдает за ней, разглядывает ее. Ну и что, ну и пусть, главное, что она знает об этом. Хотя непонятно, чего они привязались к ней? Смотри, их так и не отпускает, просто маньяки какие-то. Ну и черт с ними!

Она подняла трубу, приставила к правому глазу, зажмурила левый. Единственное, что она увидела, – черное, совершенно непрозрачное пятно. Так она еще и не работает, эта труба. Элизабет пожала плечами, отняла железный цилиндр от лица, опять стала разглядывать. Ах, просто она смотрела с противоположной стороны, не с той, с которой надо. Она засмеялась вслух, демонстративно. Пусть знают, что такими штучками ее не пронять, что они просто-напросто забавляют ее.

Она снова приставила трубку – теперь уже другой, противоположной стороной, – снова зажмурилась левым глазом, сфокусировала правый, провела концом трубы дугу, пытаясь поймать в линзах увеличенные деревья на противоположной стороне улицы, дома за ними. А вдруг она сможет разглядеть что-нибудь в том самом окне, из которого они наблюдают за ней?

Но разглядеть ничего не удалось – ни окна в доме напротив, ни самого дома, ни даже деревьев перед ним. Ничего, кроме себя.

Элизабет сразу узнала себя на дальнем конце трубы – бессильную, бесчувственную, лишенную сознания. Она полулежала на диване вишневого цвета: платье задрано до живота, оголяя все, что только можно оголить, ноги широко расставлены, на одной из них внизу, у самой туфли висят трусики. Те самые, голубенькие, которые она там оставила в результате. Платье тоже расстегнуто, лиф его спущен, груди оголены. На лице – Элизабет пригляделась к лицу – блуждает лихорадочная, неосознанная улыбка. Ну конечно, она же была не в себе и совершенно беспомощна, они могли делать с ней все, что хотели. Наверное, и делали.

Руки опустились, они не могли больше удерживать эту тяжелую железяку, они повисли, в них исчерпались, закончились силы. И не только в них. Силы покинули все тело разом, одновременно, как будто она целый день таскала неподъемные камни. Почему-то заломило, стало больно в коленях, Элизабет захотелось осесть, завалиться на бок, прямо здесь, на ступеньки, и больше не вставать. Никогда. Она покачнулась, но все-таки удержалась.