Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

Марио знал об этом. Ещё как знал. Я рассказывала ему всё, про все притеснения этого поразительного создания, которое не росло, как все мы, а словно уменьшалось. Знал Марио и о том, что я охотно отдала бы что угодно, лишь бы он объяснил мне, как расправиться с ней одним махом. Уж он-то знал, как это сделать. Знал отличный и безошибочный способ, готова поклясться. И всё же молчал. Слушал, спрашивал, наверное, что-то даже брал на заметку, но молчал. Ни слова. С Людовикой мне всё время приходилось разбираться самой.

В конечном итоге, всё реже сталкиваясь с ней, я чувствовала себя увереннее. Я могла одолеть врага. Не стану отрицать, что Людовика придавала некую возбуждающую остроту моей жизни, иначе она оставалась бы слишком скучной.

Утром, когда я просыпалась, первая моя мысль была о Людовике. О ней я думала, когда решала, как одеться или причесаться, а не о сестре Бенедетте. Это была моя каждодневная война.

Хотя на переменах Людовика никогда не проводила время со всеми нами, а уходила в другую, мощёную часть двора, где крутила пируэты и вскидывала как можно выше ноги, она всё же знала, что Воланд – это дьявол. А значит, и я имею к нему какое-то отношение. Моё отличное, очевидно врождённое, московское произношение, с каким я произносила имена действующих лиц и названия, делало меня ещё более дьявольской. Как и саму историю.

Людовика крутила свои пируэты, это верно. Крутила, и крутила, и крутила на пальцах, далеко от меня, но я-то ощущала, как при каждом повороте она впивается в меня пылающим взглядом.

Несколько месяцев она молчала. Она была не из тех, кто способен импровизировать. Но очень хорошо знала, что значит тренироваться и трудиться. И если она оставила меня в покое, это не означало, что война окончена. Она всего лишь устроила вооружённую передышку.

В любую минуту армия белых передников могла заменить меня другой королевой. Ею. Между мною и Людовикой существовало негласное соглашение. Победительницу определяло народное голосование. А побеждённую ожидал костёр.

Случай разоблачить меня представился Людовике в середине учебного года. И подумать только, я сама преподнесла ей повод на серебряном блюдечке. Вернее сказать, на красном.

Бабушка только что вернулась из Парижа, куда ездила подписать разные бумаги в связи с продажей своей квартиры, и привезла мне оттуда в подарок пару красных лакированных туфелек. Мой любимый цвет. Она подарила мне их накануне вечером, и я сразу же примерила.

Несмотря на вопли Марии, требовавшей, чтобы я надела белые туфли, которые больше идут к белому переднику, утром я всё же отправилась в Колледж в красных.

Марио открыл мне секрет, как побеждать с помощью шантажа. Главное – начать первым, как в пари на скачках. Поэтому, когда Мария опять попыталась остановить меня, я последовала его совету. И сделала первый шаг.

– Если не позволишь мне надеть туфли, которые подарила бабушка, скажу всем, что занимаешься рекламой.

Я вошла в класс торжествуя. Девочки должны были онеметь от изумления. Так и случилось. Всем захотелось иметь точно такие же красные туфельки. Но это невозможно, мне жаль, эти мне привезли из Парижа. Восторг безумный. Пока сестра Бенедетта слушала Элеонору, которая перечитывала диктант, я заметила, что девочки у меня за спиной о чём-то шепчутся и меня при этом явно избегают.

На перемене и в самом деле никто из них не обменялся со мной ни единым словом. Ноэми заперлась в туалете из-за внезапной боли в животе. До самого обеда я пребывала в недоумении, не понимая, что, чёрт возьми, происходит.

У входа в столовую Ноэми, бледная и поникшая, шепнула мне на ухо, что во время диктанта Людовика передала по цепочке приказ. Я – дочь дьявола. Ношу красные лаковые туфли. А может, не красные, а греховные, она не уверена, что верно расслышала.

Я притворилась, будто ничего не знаю, и дождалась окончания обеда. На другом конце стола, пряча в карманы передника варёный картофель и биточки, Людовика держала банк. Народ был с нею.

Закончив благодарить Бога за хлеб насущный, который он дал мне, я подошла к Людовике и попросила её повторить то, что она сказала про меня.

Должна заметить, что во всей этой истории меня возмутило не столько даже то, что Людовика назвала меня дочерью дьявола, сколько то, что она таким образом называла дьяволом моего отца – или мою мать, если дьявол женского рода. И вот этого я никак не могла простить ей. Но ещё больше разозлило то, что мой лучший враг использовал коварное оружие – действовал у меня за спиной. Людовика, которую я ненавидела, грудью пробивала себе брешь в ограде, эта же змеёй вползала в неё.

– Повтори, что ты сказала, имей мужество!

– А я ничего и не говорила.

Она не успела повернуться ко мне спиной с разливающимися по ней светлыми волосами, как я влепила ей такую сильную пощёчину, что она упала. В конце концов, Либеро и Фурио всё же мои братья.

Схватившись за щёку, Людовика зашипела сквозь зубы:

– Я же вам говорила, что она дочь дьявола!

И стала без конца повторять это.

Услышав такую ритурнель, все девочки сбежались к нам.

Поднялся невероятный гам и шум. Сёстры, девочки, чёрные покрывала, сутаны, крахмальные воротники, ажурные гольфы, качающиеся распятия…

– Отойди…

– Мне не видно…

– Отодвинься…

– Так ты отойдёшь наконец?

– Девочки, успокойтесь.

– Извинись перед ней, – заключила сестра Клематиде, понизив наконец голос. Её накрахмаленная сутана, серая, как и положено сёстрам, которые дежурят в столовой, перестала наконец стучать по её ногам, словно огромный колокол по языку.

Держась рукой за щёку, Людовика кинулась в угол и приткнулась там, словно кусок штукатурки, отвалившийся от стены. Из тех, которые нужно убирать пылесосом. В таком положении оказываются только минералы. И злые королевы, переодетые несчастными сиротками. Казалось, я дала пощёчину какой-то маленькой фее.

Сестра Клематиде посмотрела на меня. Все посмотрели на меня.

– Иди и извинись перед ней, – приказала она и пошла утешать пострадавшую.

Я осталась одна посреди столовой.

Все девочки, даже из других классов, стояли ровно на полпути между мной и Людовикой. Расстояние точное, до миллиметра.

Мне стоило всего лишь шагнуть в их сторону и сказать «Извини» этой жалкой коросте в углу, чтобы всё закончилось. Сестра Клематиде простила бы меня и поставила бы на этом точку. А мы все отправились бы на целый час в парк играть в «Колдунью, которая называет цвет», а потом репетировали бы спектакль для представления в конце учебного года.

Словно телефонный, прозвенел звонок на большую послеобеденную перемену.

Я огляделась. Меня окружали только два цвета: белые передники и серые покрывала сестёр-монахинь, дежурных по столовой.