Джудит Крэнц - Весенняя коллекция

Женщины не из мира моделей часто спрашивают у меня, не действует ли на меня «удручающе» то, что я столько времени провожу среди признанных красоток. Они не имеют в виду ничего оскорбительного, просто пытаются поставить себя на мое место. Дело все в том, что с шести до двадцати лет, то есть тогда, когда формируется личность, я танцевала, и за эти годы поняла манекенщиц так, как их не может понять практически ни одна женщина. Будучи танцовщицей, я, как и любая состоявшаяся модель, с ходу проходила все испытания на «ура». Я тоже была рождена «созданной, чтобы стать совершенством». Господи, я ведь прекрасно помню, что это значит — достигать всего, что нужно, без малейших усилий.

Когда мне было семнадцать и я была в последнем классе, меня приняли на танцевальное отделение в Джуллиард. Нас было меньше ста, отобранных из тысяч претендентов. И тогда я узнала, что у меня идеальная для современной танцовщицы фигура: отменно длинные руки-ноги, природная выворотность, удивительно сильная спина и потрясающая гибкость. Кроме того, у меня на редкость подходящие глаза — огромные и широко поставленные. Можете считать меня нескромной, но три года в Джуллиарде меня просто распирало от незаслуженной гордости.

Так что — нет, если меня спрашивают, что я испытываю, общаясь с моделями, могу сказать, что я всеми клеточками своего дивного тела чувствую, что, если девушка родилась именно с тем, что необходимо ей для работы, значит, ей просто улыбнулась удача, вот и все. Мне ведь отлично известно, что модели не сами создали то сочетание всех необходимых и волшебных качеств, при помощи которых они могут заворожить весь мир.

Я придерживаюсь той теории, по которой, когда дитя рождается, к его колыбели слетаются феи, те, кто отвечает за безупречную кожу и длинные ноги, те, кто распределяет пухлые губки и точеные носики, феи огромных глаз и нежных овалов, красивых рук и тонких талий. Очень-очень редко, примерно один раз на десять миллионов, все до одной, за частым исключением феи ровных зубов, решают одарить своими дарами одну и ту же девочку, часть из этих благословенных созданий растет в благополучном западном мире, и некоторые из них решают стать моделями. В этом нет ничего сверхъестественного, просто именно так, наугад, работают природа и феи.

И внешность модели — это благословение, пусть и незаслуженное, такое же, как, к примеру, мои сногсшибательные ноги. Они у меня стройные, длиннющие, ступни узкие и сильные, с идеальными пальцами. Даже мизинцы одной длины с остальными. Росту во мне пять футов семь дюймов, а нога — аж десятого размера. Если бы не эта проклятая травма, ноги были бы моей стартовой площадкой в мир звезд танца. Когда мне было шесть лет и я начала заниматься танцем с Марджори Мациа, у которой была студия в Шипсхед Бей, в миле от того места в Бруклине, где мы жили, об этом я и не подозревала.

В молодости Марджори была великой Мартой Грэм, а прозанималась я с ней восемь удивительных лет. Я была такой тощей, что надо мной смеялись все одноклассники, но я знала, что для танцовщицы худоба — главное преимущество, так что гордо задирала свой длинный нос кверху и не обращала на них никакого внимания.

В старших классах я ходила в школу Марты Грэм на Манхэттене, ехала на подземке через весь город и в поезде учила уроки. Именно Марджори Мациа убедила меня, когда я закончила лучшую в Бруклине публичную школу имени Абрахама Линкольна, попытаться поступить в Джуллиард…

Стюардесса предложила мне еще шампанского, но я отказалась. Интересно, только я одна так своеобразно реагирую на полеты? Если лететь надо больше часа, я начинаю вспоминать всю свою предыдущую жизнь. Может, это из-за чувства опасности, которое знакомо даже опытным путешественникам, но в дальних полетах я начинаю думать о том, как же мне повезло в жизни во всем, начиная с родителей, чьим единственным недостатком был выбор имени, которым они меня наградили. Они назвали меня Франческа Мария, и мне от него всегда не по себе — есть в нем что-то обязывающее, почти полусвятое, а это ни к чему католичке, которая отошла от церкви в столь юном возрасте, что даже не удосужилась пройти конфирмацию.

В первый же день в Линкольне я сообщила всем, что меня зовут Фрэнки. Меня долго дразнили, но имя осталось. Родители мои были не в восторге от такого перевоплощения, но в конце концов сумели, как всегда, убедить себя в том, что все, что я делаю, великолепно. Я была единственным ребенком, появившимся на двадцатом году их брака, когда они уже отчаялись иметь детей. Маме было сорок, отцу — пятьдесят, так что воспитывали меня, как будущего далай-ламу. Старики мои умерли пять лет назад — погибли в автокатастрофе. Слава богу, что они хотя бы были вместе.

Я так и живу в нашей шестикомнатной квартире на Брайтон-Бич, почти у Кони-Айленда. Квартира на девятом этаже, и из нее открывается потрясающий вид на океан. У меня есть балкон, на котором отлично помещаются несколько шезлонгов, так что вечерами, когда я сижу там, слушая шум волн и крики чаек, а над головой у меня звездное небо, мне нетрудно себе представить, будто я на палубе собственной яхты. Джастин считает постыдным, что я до сих пор живу в Бруклине. Ей кажется, что мне было бы гораздо лучше в крохотной супердорогой квартирке на Манхэттене — она ничего не понимает в атмосфере.

Родители мои страстно любили море, поэтому не стали жить на Десятой авеню, а выбрали этот дом. Достаточно только спуститься на лифте, и ты оказываешься в ста метрах от пляжа. Вода отличная, песок белоснежный. Неужели можно сравнивать с этим 70-ю улицу?

В моем детстве это был в основном еврейский район, а так как мой папа решил, что ближайшая католическая школа слишком плоха для его драгоценной дочурки, он послал меня в Линкольн, где в дни еврейских праздников я часто оказывалась единственным ребенком в классе. В школе я только однажды влюбилась серьезно, причем в еврейского мальчика, но мой единственный брак — увы! — был с католиком, хуже того, с мрачным ирландцем.

Интересно, как это получается, что ты растешь и сама по себе узнаешь, что мир полон мужчин, которых не следует принимать всерьез? Мужчин, которых следует пускать в общественные места, написав у них на лбу: «И пробовать не стоит». Интересно, почему за версту чуешь, что твоя подружка встречается не с тем, с кем надо, а свой собственный Страшный суд не умеешь распознать?

Моего звали Слим Келли. Он был и есть отличный спортивный журналист в «Дейли ньюс», и, когда я его видела в последний раз, он был похож на молодого Пэта Райли — такой же сильный, целенаправленный, поэтичный. Так что, сами понимаете, я была обречена. Я была от него без ума и, только прожив с ним полгода, утомилась от его дурного характера. Три года спустя, при разводе, мы так устали от бесплодных попыток сохранить семью, что единственным предметом обсуждения было то, кто останется завсегдатаем в «Большом Эде» (это наш любимый бар). Подкинули монетку, и победа осталась за мной. С тех пор прошел год, и все это время я живу по собственной воле совершенно одна. Называйте это как хотите — добродетелью, воздержанием, безбрачием.