Уинифред Леннокс - Японский гербарий

Нордический склад характера Зигни не позволял проявиться внутренней боли, произнести слова, которые толпились в душе и требовали выхода. Она, не отдавая себе отчета, берегла эти слова для другого момента — когда окунется в переводы как в болеутоляющую ванну, и вот там-то слова, определяющие новые для нее чувства, будут к месту.

Итак, у нее родилась двойня. Питер и Зигфрид. Два сына, один из которых не совсем здоров. Это не удивило ни врачей, ни семью, ведь в роду Стилвотеров болезнь Дауна не первый случай.

— Прости меня, Зиг, — снова и снова повторял Кен, а слезы то и дело наворачивались ему на глаза.

— Ты не виноват, — неустанно твердила Зигни. — Так распорядилась судьба, природа. Мы будем лечить мальчика, Кен. И вылечим. Я верю, что это возможно.

— Но моего брата тоже пытались лечить. — Он обреченно вздохнул, вспоминая одутловатого тяжеловеса Ника. — Мы должны смириться, Зиг. Смотри, у моих родителей четыре сына, и только один болен. Мы должны…

— Ты хочешь сказать, мы должны вместо Зигфрида родить другого? — Она покачала головой. — Кен, небеса нам послали испытание, и мы через него пройдем. Мы должны вылечить нашего ребенка!

— Но Зиг, это невозможно! — Он в отчаянии бил кулаком по своему колену и капризно кривил губы. — Ника же не вылечили!

— То было другое время. Сейчас медицина совершенно не та, что во времена молодости твоих родителей. И мы не такие, как они, Кен. И потом, дорогой, мы отвечаем за наше дитя перед Богом.

— Но, Зиг, ты понимаешь, я… мое дело… жизнь, наконец…

Зигни вдруг показалось, что у нее родился третий сын, очень большой, взрослый, но совсем не мудрый. Его тоже придется поднимать, ставить на ноги. Но вытянет ли она сразу троих? К тому же у нее есть еще одно дело в жизни. «Манъёсю», ее японский гербарий.

Зигни пристально смотрела на лицо Кена, искаженное гримасой страха. Она читала на его лице вопрос — за что? Почему именно он должен испытать мучения и неудобства от рождения больного сына? Если бы не больной брат, он наверняка по-другому отнесся бы к своему несчастью. Но опыт родителей словно указывал ему единственно возможный путь — смириться с судьбой и отдать мальчика в лечебницу. Кен не хотел, а может, не был способен подумать о другом выходе из ситуации.

Кажется, Зигни прочитала его мысли — все, от первой до последней. Конечно, Кен не помощник ей в этом деле. А если так, незачем требовать от него помощи, от человека можно получить только то, что он способен дать. Но ей стоит поторопиться и взяться за дело. Поэтому Зигни спокойно сказала:

— Я повезу мальчиков в Европу. Я знаю, там есть клиники, где наш сын станет таким же, как все, совершенно здоровым.

— А как же я?

— Ты собирался в экспедицию. За птицами. Вот и поезжай. Каждый должен заниматься тем, чем должен.

Зигни прочла о болезни Дауна все, что можно было найти. Открывшееся из книг укрепило ею в собственной уверенности — в лечении болезни, известной более ста лет, произошел удивительный прогресс, и у Зигфрида есть шанс стать вполне нормальным ребенком!

С тех пор, как доктор Даун впервые описал эту болезнь в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, много воды утекло. В тридцатые годы двадцатого века страдавшие этим заболеванием дети жили всего девять лет, а двадцать лет спустя — уже двенадцать. А при современном уровне развития медицины они проживут столько же, сколько и здоровые люди.

Эта новость ободрила Зигни. Но более всего успокоило ее то, что болезнь Дауна вовсе не расплата за грехи родителей, а аномалия хромосомного набора. Еще большую радость у Зигни вызвало открытие, что люди с болезнью Дауна могут быть музыкантами, актерами, художниками. Только надо найти такое место для Зигфрида, чтобы он получил от жизни все, что положено ребенку.

И она полетела в Шотландию, где Энн Сталлард уже нашла клинику — прекрасную частную клинику в Эдинбурге.

— Здесь сделают из твоего сына гения, Зиг, поверь, — были первые слова встретившей ее Энн. — А сперва его поставят на ноги.

Зигни улыбнулась.

— Ну, на ноги, я думаю, малыш встанет, как и полагается, месяцев в девять.

— Да нет, мальчики могут не уметь ходить до года с лишним. Они не слишком-то торопятся бегать. Я о другом.

— Понимаю, Энн, это я так. Тренирую голос. — Она улыбнулась.

— Ну а как твой поэтический голос? Надеюсь…

— И правильно делаешь. Его ничто не способно заставить молчать. Помнишь, ты говорила мне, когда я была еще совсем девчонкой, что никогда нельзя предавать себя?

— Я и сейчас так считаю.

— Вот я это и делаю. Мне дано дело всей жизни, и, что бы ни встретилось мне на пути, я все преодолею. Ты веришь мне?

— Да. Но твоя семья, Зиг, так неожиданно быстро ставшая большой и сложной… Твой Кен…

— Кен — проводник, Энн. Он мой и, каким бы он ни был, останется моим, пока я живу на этом свете.

— Но ты уехала, Кен один… Мужчина не может долго жить в одиночестве, без женщины.

— Энн, я даже согласна отпустить его на время, пока занята переводами и детьми. Но, уверяю тебя, у меня странное чувство, что мы с ним навсегда вместе. Что бы ни произошло.

Энн покачала головой.

— Ну что ж, посмотрим.

Энн осталась в Эдинбурге с мальчиками, а Зигни поехала в Арвику и с головой окунулась в переводы. Книга, над которой она работала, продвигалась медленно, поскольку оказалась сложной и требовала знания многих реалий. Но Зигни словно кто-то диктовал нужные слова, которых, казалось, она никогда не знала и даже не предполагала, как они зазвучат по-шведски. Зигни едва успевала записывать.

А проснувшись однажды утром, она приняла совершенно неожиданное решение: лететь в Страну восходящего солнца.

Никому ничего не сказав, Зигни купила билет на самолет. Океан, чьи воды много лет назад поглотили мать Зигни, был невидим — толстый слой облаков, словно гигантская непромокаемая подушка, лежал между авиалайнером и водой. У Зигни возникло странное чувство, что мать никогда не уходила из ее жизни. Да, физически ее нет рядом с ней давно, но разве не она наполнила жизнь дочери тем смыслом, от которого уже никогда и ни при каких обстоятельствах Зигни не отказаться? Зигни не раз вынимала из сейфа японские газеты с восторженными статьями об исполнительском искусстве матери и всякий раз прочитывала по-новому. Они обретали краски, запах. Японцы со свойственной Востоку цветистостью восторгались невероятной чувственностью игры шведской арфистки.

Каждое новое прочтение давно знакомого текста подтверждало одно: она, Зигни, совершенствуется в языке раз от раза, а мать из небытия дает оценку ее труду.

Ей вспомнился последний разговор с отцом, ненадолго завернувшим в Арвику из своих филологических странствий.