Уинифред Леннокс - Гони из сердца месть

— Ты похожа на осенний Париж. — Он наклонился к ней совсем близко, и она почувствовала знакомый запах лосьона после бритья.

— Не смеши меня. — Она покачала головой, но не отстранилась.

— Я не шучу. Разве ты не понимаешь, что я абсолютно прав? — Он развел руками, призывая ее посмотреть вокруг. — Видишь, ни одного желтого листика на деревьях. Они не сверяются с календарем. А вон то дерево… никак не вспомню его название… собирается зацвести.

— Наверное, его что-то очень смутило… или потрясло? — Она подняла голову и улыбнулась.

— Об этом я и хочу тебе сказать. Одно название — осень. На самом деле — настоящее лето.

— Да. — Она вздохнула, секунду помолчала и снова улыбнулась, но уже печально. — Знаешь, мне будет жаль расставаться с тобой.

Он резко повернулся к ней.

— Расставаться? Больше никогда в жизни! Мы не расстанемся с тобой.

— Я о другом расставании. — Она опустила голову ему на плечо. — О том, которого никому не избежать.

Он погладил ее по голове.

— Разве ты не знаешь, что двое, если они по-настоящему любят друг друга, умирают в один день?

— Ты все еще веришь в сказки, — сказала она, и они оба засмеялись. — Послушай, мы говорим, как наивные влюбленные.

— Нет, — он покачал головой, — двадцать лет назад ничего такого мы не говорили. У меня отличная память.

— Значит, мы не наивные влюбленные.

Она пожала плечами, а он крепче обнял ее, наблюдая, как мальчишка с берега управляет корабликом с синими парусами, а тот скользит по бестрепетной поверхности пруда, лавируя между серыми утками.

— Конечно, мы взрослые, по-настоящему влюбленные…

— Ох, у нас больше нет времени на игру в слова! — Она вскочила с садовой скамейки. — Поедем, иначе опоздаем. Наш сын прилетает через час двадцать.

— Мы успеем. — Он взял ее за руку. — Погоди, я хотел тебя спросить… Я хотел задать тебе последний вопрос: скажи мне, теперь ты точно знаешь, чего хочешь?

В ожидании ответа он пристально вглядывался в ее лицо.

— Да.

Мужчина улыбнулся, он ничего не мог с собой поделать: даже сейчас, через два десятка лет, он видел перед собой лицо влюбленной в него девочки.

— Так скажи мне.

— Я хочу… тебя.

Он рассмеялся. Он знал, что это так, но не был уверен, что она признается.

— Видишь, я прав. Ты на самом деле похожа на парижскую осень. Жаркую, как лето.

— Принимаю твою лесть. Она меня утешает. Ты помнишь, сколько мне исполнилось вчера?

— Я помню, что мы открыли коллекционное каберне, которому ты годишься в правнучки. Поэтому я начинаю думать, что ошибся в твоем возрасте.

— Неужели?

— Да. — Помолчав, он добавил: — Ты похожа не на парижское лето, а на парижскую весну.

— А тебе правда не жаль, что я выпросила у тебя в подарок твою лучшую трубку? — неожиданно спросила она.

— Ну, если честно… Немножко жаль. Но ты заслужила этот символ мужской чести. Я это признаю.

— Не горюй, иногда я буду давать ее тебе покурить.

— Но не давай мне больше прикурить!

— Обещаю! — И она весело засмеялась. — Если ты не дашь мне повода!

— Ни за что и никогда. Обещаю.

Подумать только, и этот тип ведет себя в точности, как все мужчины. Рамона Сталлер глубоко вздохнула, ее губы разъехались сами собой, хотя она вовсе не собиралась улыбаться. Нельзя сказать, что пристальный взгляд блестящих глаз шоколадного цвета, горящих вожделением, испугал ее. Она не раз и не два видела подобный взгляд — откровенно мужской, который можно истолковать безошибочно: «Я хочу!»

— А вот ничего ты не получишь, — тихо, чтобы никто из окружающих не услышал, сказала Рамона.

Внезапный порыв теплого октябрьского ветерка приподнял пустой пакетик из-под сахара, который будто только и ждал момента, чтобы отправиться в веселый полет над асфальтом. Но ничего не вышло, чужая воля победила — Рамона резко прихлопнула пакетик ладошкой, тем самым пресекая его попытку взлететь. Не хватало еще, чтобы он упал на асфальт, и тогда ей пришлось бы потянуться за ним, а ее глаза наверняка оказались бы на уровне горящих желанием шоколадных глаз.

Покосившись на светло-коричневые щеки своего воздыхателя, Рамона с трудом удержалась, чтобы не вздрогнуть. Было отчего — в уголках толстых губ уже собрались слюни, они вот-вот закапают на чисто вымытый асфальт.

Рамона не позволила себе напрячься, хорошо зная, насколько тонко собаки улавливают страх человека. Куда же провались хозяйка этого гладкобокого боксера? Мадам вошла в кондитерскую вместе с этим типом в тот момент, когда Рамона, сидя за столиком перед кафе, занесла вилочку над первым пирожным. Наверняка никак не может выбрать. Ее можно понять — даже Рамона, которая вовсе не из тех, кто млеет от сладкого, надолго задержалась у витрины, не решаясь остановить выбор на одном пирожном в ущерб остальным. Воздушные, полувоздушные, щедро посыпанные шоколадом и плотно обложенные тонко нарезанными апельсиновыми дольками, и… Нет, одернула она себя, отрываясь от витрины, пора кончать эту муку, и вместо одного пирожного выбрала два. Уехать из Парижа без пирожных в животе просто недопустимо.

Сейчас Рамона завершала свою работу над пирожным под названием «Страсть», и надо же боксер уставился именно на него. Рамона вообще-то не боялась собак, они к ней всегда хорошо относились. Но эта собака — французская. Дело не в том, что боксер наверняка не понимает по-английски, а она неважно говорит по-французски. Дело в другом. Один великий человек изрек весьма многозначительную фразу: если бы я не был человеком, я хотел бы быть парижской собакой.

Сначала Рамона удивилась, но потом, наблюдая за парижской жизнью, поняла глубинный смысл этой фразы. В ней заключено не столько благоговейное отношение француза к собаке, сколько собаки к французу. Еще бы — на два миллиона жителей малого Парижа — двести тысяч собак, которые к каждому вечеру устилают асфальт улиц шестнадцатью тоннами дерьма, тем самым создавая дополнительные рабочие места для людей. Стало быть, если эти отношения строятся на равных, тогда она совершенно правильно расценила очень мужской взгляд боксера: «Я хочу. Ты должна отдать».

Не-ет, больше она ничего не должна никакому мужчине. С нее хватит.

Наконец Рамона отправила в рот последний кусочек «Страсти», и пес деланно равнодушно отвернулся — мол, а я и не хотел. Но, ясное дело, это игра, опять-таки очень мужская игра. Пес почуял, что из кондитерской наконец выплывает его мадам, и неспешно направился к ней. Теперь на нее он будет смотреть страстными глазами, причем наверняка не безответно. Она, конечно, купила на его долю «Страсти» и чего-то такого же, очень парижского.