Владимир Витвицкий - Двадцать пять дней на планете обезьянн

— Все нормально? — убивая вежливостью, поинтересовался парнишка.

— Да, держи, — протянул деньги Примат.

А на столе фотографии, на полу карты, на диване разобранный автомат, и сухой осенний лист рябины на белом, исчирканном расчетами маршрута, бумажном листе. Сумасшествие? Но ощущения нереальности нет, как и нет желания пнуть все эти бумажки и железки. А в окно Примат увидел, как развязной подростковой походкой уходит вежливый снаружи и жестокий внутри оруженосец, унося честно заработанные "грины", а прямо напротив окна нарисовался невзрачный мужичонка в сером плаще. Остановившись на тротуаре и задрав голову, он, в тайном любопытстве, кажется, смотрит прямо на него? Но показалось, нет никакого мужика и серого плаща, исчез как привидение — только случайный взмах ветра подхватил и тут же оставил в покое с десяток желтых листьев.

В тот же день, закончив поклейку скотча, он зашел в гараж к Гамадрянычу — вернуть одолженные карты. Вообще-то это секретная вещь, но старый служака Гамадряныч надыбал их, когда служил на границе. Он ветеран и помнит генедрилов лейтедрилами, чего ему бояться? А карты хороши — все рыбаки и охотники поят его за это, а клан этот хоть и состоит из слухов, но не из доносов.

— Выпить не хочешь? — жестоко поинтересовался старый воин.

— Нет, только не сейчас, — помня ужасное, воскликнул Примат, — убьешь меня раньше времени.

— Уверен? — настоятельно уточнил любитель хорошей водки и красивой северной природы.

— Нет! За карты спасибо.

30. Комментарий.

Ну что, мучачос, накидал в мамон пельменей с маслицем "Колибри" и кетчупом "Балтимор"? Отринь пельмени, а так же манты, ханси, чебуреки. Выкинь водку-самогонку. Пукни минералкой. Икни, очнись, мучачос, и представь себе ангела, раскинувшего крылья и скользящего в потоке теплых восходящих судеб. О, растирающий мамон (в движении — плевки), сдрыстни с табуретки! Прижмись, не ухом — лбом, глазами к оконному стеклу! Тогда, возможно, ты поймаешь мгновенье взмаха быстрых крыльев, тревожащих тебя и ветер? И не заглядывай ему в глаза — они невидимы, но тяжелы. И снова упади на табуретку и даже не пытайся поймать оттенки неба, это невозможно. Поймать возможно лишь мгновенный ветер взмаха, вдруг дунувший листвой. А может снегом, падающим с ветки? А может пылью из пустыни? Но только я прошу тебя, мучачос, не будь чиканос и не лови руками.

— А сам-то ты ангела видел? — законно хавкнет чавкой кремовый мучачос. — Вот пэндос, разбубонил глюки, будто ангелов — как в Бульбандии картошки.

Я — видел! Есть точный адрес, и как раз в Бульбандии.

Не знаю, сколько было время, но это было то время ночи, когда тепло земли, смешиваясь с холодом неба, рождает туман и замирание, давая звукам жить как бы отдельно от всего затихшего. Звуки — как звезды, свободны и легки, а туман заполняет собою сады и дороги. Неплотная муть — туман прозрачен вверх, и звуки не глухи, и ясно видны звезды.

Мы торопились — все-таки прохладно.

— Смотри, — сказал я ей.

В проулке, в полусотне метров от нас, а может быть и меньше, в ярком пятне белого света я увидел две черные фигуры, точнее силуэты — человека и собаки. Казалось, что пятно света позади них само по себе и не имеет к ним прямого отношения, они как бы облокотились, привалились к нему. В полнейшем безмолвии на нас смотрела черная фигура — силуэт человека, а силуэт собаки, задрав голову, смотрел на него. Это длилось мгновение, но длинное, протяжное — фигура черного человека была абсолютно и как-то развязно неподвижна, а в фигуре черной собаки угадывалось движение головы и черноты, и ожидание команды.

— Пойдем! — громко и, конечно же, испугано шепнула она, забоявшись черных, облокотившихся на свет фонаря фигур, и потащила меня за руку к дому с вечера протопленной печью.

А мне было так любопытно, просто жутко интересно, но я поддался и даже не сказал: "Постой!", боясь, наверное, того, что в следующее мгновение придет объяснение, и того, что это объяснение не будет страшным, чудесным, а окажется обычным.

Неподвижные, безмолвные, пугающие, абсолютно черные фигуры — как это было красиво! Опасно? Волшебно.

Я испугался второго мгновения, боясь потерять волшебство.

Потом я часто спрашивал себя, а был ли это ангел? Тогда зачем ему нужна собака? И почему он черный? И где его крылья?

Но… я видел! И потому глаза мои открыты, взгляд ясен, горд и смел. Я смотрел, и на меня смотрели.

— А как летает ангел? — снова пыхнет хезкой кремовый мучачос.

О, мучачос — ты все-таки чиканос!

Летящий ангел, он похож на цаплю, но никак не на журавля — журавли гнездятся слишком близко к человеку. А цаплям нужны не люди, им нужны лягушки. И вот, когда большое красное солнце медленно зайдет за горизонт, состоящий из столбов, домов и вкусно пахнущих акаций, а в теряющем синеву небе появятся первые звезды, когда уставшие от дневных забот и предвечерней суеты селяне, загнав коров, гусей и кур, предвкушают ужин, когда переждавшие дневной зной комары, чувствуя вечернюю прохладу, становятся на крыло, когда прячутся последние муравьи и пчелы, а бражник грузным привидением вылетает на поиск петуний, тогда, проводив спокойным взглядом солнце и отмечая рождение звезд, только тогда возможно заметить тень усталых крыльев.

"Ангел!" — можно воскликнуть про себя, в первое мгновение, но потом успокоиться, узнав в большой и плотной тени серую цаплю, и вспомнить, что видел ее днем — она прилетала на грязный, но оживленный ручей, текущий недалеко от дома. Там много головастиков и орущих по ночам лягушек, и она охотилась там, пугливо и серьезно прохаживаясь вдоль неглубокого ручья. Там были и белые цапли, но они меньше серой. Вот и выходит, что полет ангела похож на полет возвращающейся с дневной охоты цапли, и никак не на полет журавля, тем более чайки, или дикого ворона, и уж точно не на суетливые движения жирного городского голубя. И если верно то, что: "Ангел — ты цапель!", то верно и обратное: "Цапель — ты ангел!". Ищите в небе цаплей, господа, и тогда, возможно, вы увидите… ангела? Но только одна просьба: мучачочиканосы, не ловите ангелов руками! Тем более что в темноте все цапли серы.

31. Двадцать первый день на планете обезьянн. Вода должна быть нежной.

За окном коротким сигналом пиликнул автомобиль — это Абызн и значит пора, значит преследовавшие его выходные догнали и подвижное воскресенье уже здесь, а вчерашняя суббота — последний и неторопливый поход по знаковым для него местам, стала прошлым. За окном осень роняет раскрашенные листья, в воздухе замер все про себя знающий сигнал, Абызн, наверное, зевает за рулем — и оставляя так и не нарушенный им союз красно-черного листа рябины и белой бумаги, Примат поднял станковый рюкзак.