Клейтон Мэтьюз - Новый Орлеан

— Надеюсь, — неуверенно согласилась Одри. Она пошла прочь, понурив голову. А ведь обычно несла ее высоко и гордо.

«Черт бы тебя побрал, Мартин, — подумал Фейн, — да кого ты из себя вообще строишь?.. Нет, с ним требуется потолковать как следует!»

Кто-то тронул его за рукав и робким голосом пролепетал:

— Мистер Фейн…

Фейн резко повернул голову и увидел перед собой раскрасневшееся лицо Джеральда Лофтина.

— А вам какого черта еще надо? — откровенно грубо поинтересовался он.

Лофтин попятился. Сейчас он был сам на себя не похож: галстук съехал набок, волосы взлохмачены, в глазах — неприкрытый страх. Фейн старательно избегал его весь вечер, но исподволь наблюдал, как Лофтин потерянно бродит по дому, не забывая тем не менее подливать себе в стакан, который не выпускал из рук.

— То дело, которое мы наметили на сегодняшний вечер, — робко начал Лофтин. — Что-то я сенаторши не вижу… Она не пришла, что ли?

— Не пришла и не придет! — отрезал Фейн.

Лофтин перевел дух и стряхнул со лба обильно выступившие капли пота.

— Тогда мне здесь, наверное, делать больше нечего… Да и денек у меня сегодня выдался не из легких…

— Ага, слышал, слышал, а как же, — ехидно подтвердил Фейн. — Я ведь успел побеседовать с капитаном Форбсом. Вот он и рассказал мне, что вы стояли вплотную к тому психу; могли бы запросто выбить у него пистолет из рук, если бы захотели!

— Но это же был сумасшедший, мистер Фейн, — плаксивым голосом возразил Лофтин. — А разоружать маньяков — это не моя работа…

— А какая у вас вообще работа? — перебил его Фейн.

— Я не совсем понимаю вас, — недоуменно уставился на него Лофтин.

— Объясняю, — повысив голос, заявил Фейн. Он заметил, что гости начинаю г оборачиваться на них, но не стал обращать на это внимания. — У вас больше нет никакой работы. Работу вы потеряли в ту самую минуту, когда позволили этому психу стрелять.

Просто не успел сообщить вам об этом!

— Но это же несправедливо, мистер Фейн! Ведь я ни в чем не виноват!

— Справедливо, несправедливо — судить буду я!

А теперь пошел вон из моего дома. Чек получишь утром в гостинице. И после этого убирайся из Нового Орлеана, чтобы духу твоего здесь не было! А попробуешь найти какую-нибудь работу в этом городе, уж я позабочусь, чтобы тебя погнали в шею еще до первой получки.

Лофтин распрямил плечи, лицо вспыхнуло багровыми пятнами.

— Вы не посмеете! Я никому не позволю так со мной обращаться!

— Еще как посмею! — Фейн угрожающе шагнул к Лофтину. — Пошел вон, пока тебя взашей не вытолкали!

Лофтин несколько мгновений медлил, потом повернулся и торопливо зашагал прочь. Люди расступались перед ним, освобождая дорогу, и он перешел на спотыкающуюся трусцу, стараясь избежать любопытно-насмешливых взглядов.

Когда Лофтин скрылся из виду, гости обратили любопытные взгляды на Фейна. Он издевательски-шутовским жестом поднял стакан, будто предлагая тост, и допил бербон до дна.

Пусть эти ублюдки глазеют. Обычно он устраивал выволочку своим работникам один на один, но не грех и напомнить всем, что с Рексфордом Фейном шутки плохи!

Лина так и не сомкнула глаз всю ночь до утра.

Оставшись наедине со своим горем, она мерила шагами гостиничный номер до той поры, пока рассвет, словно мутные струйки воды с грязной посуды, не начал сочиться сквозь оконные стекла.

Обычно в такие моменты, полагала она, принято напиваться до бесчувственного состояния, однако алкоголя Лина, как правило, чуралась. Выпивка ей нравилась лишь в тех случаях, когда можно было от души повеселиться. В этот же черный час ее жизни она сомневалась, что сможет когда-нибудь опять отдаться веселью.

После того как все кончилось, сенатор Сент-Клауд проводил ее до гостиницы. В вестибюле он осторожно поинтересовался, стоит ли ей оставаться одной.

Лина ответила, что только этого и хочет. Прощаясь, сенатор посоветовал принять пару таблеток снотворного. Однако Лина вообще избегала снотворного. И в любом случае сегодня она никаких таблеток принимать не стала бы. Слишком во многом ей предстояло разобраться. Вызванное снотворным забвение — отнюдь не ответ на терзающие ее вопросы.

Все было так прекрасно — и так недолго. С Бретом Клоусоном она была знакома менее недели, а узнавать его по-настоящему начала лишь с ночи понедельника — с той ночи, что провела в его постели, в его объятиях. Но было бы ее горе не столь глубоким, а ощущение утраты не столь острым, если бы она знала и любила Брета многие месяцы, многие годы, всю свою жизнь?

Лина не могла даже представить себе боли, мучительнее той, что изводила ее сейчас.

Вскоре после рассвета она, еле передвигая ноги, из последних сил добрела до своей портативной электрической пишущей машинки. Присев, несколько секунд она пристально рассматривала ее. И принялась печатать: усталость сняло как рукой.

«Сегодня, в последний день масленицы, в Новом Орлеане я находилась во время парада на одной платформе с Бретом Клоусоном — многочисленные болельщики предпочитают называть его Медвежьи Когти, — с лучшим игроком среди профессионалов американского футбола.

Брет, улыбающийся, безмятежный, радостный, высился на платформе и приветственно махал толпе рукой. Шум стоял такой, что разговаривать было почти невозможно. Я пыталась сказать ему кое-что, но он не расслышал. Брет склонился ко мне, и я…»

Тут Лина расплакалась. Она упала лицом на машинку, изо всех сил стараясь унять слезы. Наконец взяла себя в руки и продолжала печатать.

«…крикнула ему на ухо.

Через несколько секунд Брет Клоусон рухнул мертвым на настил платформы, пронзенный пулей убийцы.

В личной жизни Брет Клоусон был человеком мягким, способным к проявлению огромной нежности.

Парадоксально, но он не терпел насилия в каких бы то ни было формах, даже относительно ограниченного насилия в том силовом виде спорта, в котором так преуспел. Доверительно он признался вашему корреспонденту…»

Здесь Лина вновь заколебалась, погрузившись в глубокое раздумье. Потом решительно продолжила:

«…что с самого детства испытывал ужас перед насилием, перед физической травмой. Он называл себя полным трусом, вспоминая, чего ему стоило каждое воскресенье приводить себя перед игрой в то психологическое состояние, что так необходимо для профессионального футболиста.

И все же этот человек, что считал себя трусом, без колебаний заслонил грудью сенатора Соединенных Штатов Мартина Сент-Клауда от пули убийцы.

Это был акт самозабвенного героизма, отнюдь не свойственного трусам.

Каким же был Брет Клоусон за пределами футбольного поля? Он, например, любил джаз, старый новоорлеанский джаз в стиле диксиленд…»

Пальцы Лины вновь замерли на клавиатуре, мыслями она вернулась к тому вечеру, когда они слушали музыку в клубе Пита, а Брет упоенно рассказывал ей о джазе.