Александра Соколова - Просто мы научились жить (2010-2012)

– Я не верю больше в шансы, чудовище. Я верю в выбор. Марина свой выбор сделала.

Лека задумалась и улеглась спиной на песок. А она? А ее выбор?

Вот Женька – рядом, живая, теплая, любящая. Почему же в голове то и дело всплывает Дианино лицо? Почему вокруг постоянно мерещится ее голос? Не потому ли, что выбор сделан… Неправильно?

– А как же Олеся, и все, что было? – Спросила вдруг Лека. – Неужели ты ей все простила?

По Жениному лицу птицей скользнула тень. Она замерла, ни единый мускул не пошевелился на ее теле.

– В смерти Олеси виноваты мы обе, – глухим, незнакомым голосом сказала она, – и пока я не прощу за это себя, ее я не смогу простить тоже.

Лека кивнула и отвернулась. Слово прощение камнем застыло в ее груди, придавливая к земле и мешая дышать. Казалось бы, как просто… Взять и простить. Но все внутри отказывается, кричит, стонет – нет. Нет. Еще не искупила. Еще не заслуживаешь. Еще слишком больно.

Вечером она как обычно отвезла Женю в отель. У дверей они остановились и долго смотрели друг на друга. В Женькиному взгляде, во всей позе тела читалось: заходи. И – видит бог – ей хотелось зайти. Но она лишь пожелала спокойной ночи и с топотом сбежала вниз по ступенькам.

Мотоцикл встретил ее привычным блеском хрома и теплотой кожи. Она надела шлем и выехала на Легиан, привычно разгоняясь и не понимая, куда едет.

– Все-то ты понимаешь, – кольнуло иголкой в обычное место, – все-то ты, милая, понимаешь.

Обгоняя редкие для ночного времени байки и машины, Лека свернула с трассы на Баланган и припарковалась у маленького домика с смешными выкрашенными желтой краской воротами.

Села на траву и стала смотреть.

В тишине и прохладе ночи она чувствовала себя одной в огромной вселенной, и лишь шум океана вдали говорил, что это не так.

На втором этаже вдруг зажегся свет. Лека вся подалась в сторону этого света, и разочарованно вздохнула, разглядев в окне Светку.

Свет погас, и темнота накрыла ее с головой.

С этой ночи так и повелось. Дни Лека проводила с Женей, а вечером, попрощавшись, ехала к этому маленькому домику, и, с замершим сердцем смотрела в его то темные, то загорающиеся светом окна.

Она чувствовала: конец близок. До сдачи фильма оставалось всего несколько дней, и решения ей предстояло всего два, хотя ей все чаще казалось, что решение на самом деле одно, и… Все-то ты знаешь. Все-то ты, милая, знаешь.

День, когда Женька купила билет на самолет, стал отправкой точкой.

– Когда? – Только и спросила Лека.

– Послезавтра.

И это "послезавтра" стало последним гвоздем, последним камнем, разбивающим лицо в кровь и отнимающим надежду на отсрочку.

– Я хочу поехать с тобой, – сказала Лека, и испугалась собственных слов, – раз уж ты не можешь остаться.

Они смотрели друг на друга, и любовь – острая, осязаемая, потоком кружила от одной к другой, разворачивалась вихрем и начинала кружить снова.

– Я люблю тебя, – говорила Женька сквозь соленые поцелуи. И это было правдой.

– Я люблю тебя, – откликалась Лека, и это было правдой тоже.

Они лежали на песке, обнимаясь, вжимаясь друг в друга каждой клеточкой уставших от разлуки тел, и словно пытались надышаться друг другом перед новой, новой и новой разлукой.

А потом была ночь, в которой Лека никуда не уехала. Она лежала без сна, глядя на Женькин затылок и сжимая зубы чтобы не позвать, не окликнуть, не прекратить к чертовой матери эту агонию, эту тоску и предчуствие расставания.

– Я нашла тебя, нашла наконец, и теперь должна отпустить, – думала она, мысленно касаясь губами Женькиных волос и затылка, – ты всю мою жизнь была рядом, даже когда тебя не было. И после стольких лет мы наконец-то встретились. Чтобы снова расстаться. Это несправедливо, слышишь? Это не должно быть так, не должно, не может…

Она плакала беззвучно, боясь разбудить, потревожить. И утром встала первой, чтобы успеть смыть следы слез на лице.

А потом был день, в котором они не могли оторваться друг от друга. Решали какие-то дела, собирали вещи, и боялись даже на секунду разомкнуть ладони.

Вечером приехали в любимый Джимбаран. Заняли столик, но есть не получалось. Смотрели друг на друга и молчали. Но в этом молчании было так много слов, и так много чувств, что от этого заходилось сердце и сжималось в маленький – словно бы детский – кулачок.

– Мне страшно.

– Я знаю. Мне страшно, конечно же, тоже.

– Чего ты боишься?

– Того, как мне жить без тебя.

– Боишься, не сможешь?

– Наверно, боюсь, что не сможем.

– И снова решим

– Что уж лучше совсем не любя.

– Не бойся разлуки, за ней будет новая встреча

– Тебя это греет?

– Наверное, все-таки да.

– Я думаю, время – оно может что-то и лечит.

– Но только не нас?

– Между нами года-города.

– Мне больно.

– Я знаю. Мне больно, конечно же, тоже.

– Останься.

– Не надо. Ты знаешь, что если б могла…

– Я знаю. Не можешь. Конечно, конечно, не можешь…

– Но если б могла – никуда б от тебя не ушла.

– Мы встретимся снова?

– Конечно, мы встретимся снова.

– Когда?

– Я не знаю. Мы обе не знаем, когда.

– Наверно, когда будем обе на это готовы.

– А если не будем готовы уже никогда?

– Останется память. Останется дружба и счастье.

– Какое же счастье?

– Любить до последней доски.

– Любить, отдавая. Любить, размыкая объятья.

– Любить, вспоминая. Любить и суметь отпустить.

Лека протянула ладонь. И Женя приняла ее. И больше не нужно было слов, и слез не нужно было тоже.

Она привезла ее домой, и целовала на пороге, и раздевала, и гладила. Чувствовала – сегодня ей можно все. И Женька открывалась под ее поцелуями, распахивала тело и душу, и откликалась, и ласкала в ответ.

Но ведя языком по ее бедрам, зарываясь в пушистый треугольник между ног, Лека чувствовала, как мало в этом сексуальности, и как много любви. Как мало желания, и как много… Прощания.

Она любила сейчас не эту взрослую женщину, а ту – юную, летящую, которую не единожды обретала и предавала не один раз тоже. Она ласкала Женьку, которая жила все это время в ее сердце, и, лаская, отпускала ее, выпускала из себя на свободу – с криками, стоном, шепотом.

Она вела ладонью по спине, целовала и чувствовала вкус соли на губах – соли океана, и соли собственных слез.

Она не думала ни о чем, и не вспоминала, не мучилась. Прощалась.

А утром не прятала опухших глаз. И в аэропорту, целуя Женькины слезы, с удивлением чувствовала, как дрожат руки и как заходится от тоски сердце.

– Я люблю тебя, – сказала она у стойки паспортного контроля, последний раз прижимая к себе Женю.

– Я люблю тебя, – услышала она, последний раз ощущая на губах ее губы.

И самолет улетел. А она осталась.

…Но сейчас отпускаю тебя, улетай. Улетай.