Вирджиния Эндрюс - Паутина грез

— Здесь живут зажиточные хозяева, а там — публика еще богаче. — Люк кивнул в центр долины, где кудрявились сады и аллеи. — Вот туда и текут все ручьи и речки, такие бурные весной, там и питают они водой землю тех, кто меньше всего в этом нуждается. Зато у господ Уиннерроу роскошные сады и цветники, там растут любые деревья, любые цветы, какие только может пожелать сердце богача. И розы, и тюльпаны, и ирисы, и нарциссы — что угодно, — с горечью произнес Люк.

— Тебе не по душе эти люди, Люк? — спросила я.

Он помолчал, а затем процедил сквозь зубы:

— Скоро минуем главные улицы, и ты увидишь их кварталы. Увидишь дома местных победителей. Возможно, поэтому долина носит такое название — Уиннерроу [7] От английского слова winner — победитель. — Прим. перев. .

— Почему победители?

— Так издавна прозвали владельцев здешних угольных шахт. Они победили в борьбе за жизнь и построили свое богатство на горбу проигравших — тех самых шахтеров, которые работали и гибли сотнями от чахотки и лишений. Так издавна называли хлопковых магнатов, чьи фабрики выпускают лучшее постельное белье, скатерти и прочую дребедень. А рабочим хлопковая пыль намертво въедалась в легкие. И их косила чахотка и до сих пор косит. Что, разве кто-нибудь им возместит ущерб? — гневно воскликнул Люк.

— А из вашей семьи кто-то работал на шахтах или таких фабриках? — осторожно поинтересовалась я.

— Мои старшие братья в юности горбатились там, но долго не выдержали. Тяжелая, малооплачиваемая работа. Вовремя ушли. Отец, тот даже не совался в эту мясорубку. Он считает, что лучше искать пропитание у себя под ногами. Вообще, он в жизни кем только не работал, потом самогонка все-таки давала прибыль. Ты знаешь, я не виню его. Он прав, что не стал гноить себя в шахте. Но одну вещь я должен сразу сказать тебе, Ангел: люди из долины не любят нас, горных жителей Уиллиса. В церкви нам оставляют только последние ряды и своим детям никогда не разрешали играть с нашими.

— Но это ужасно, Люк! Как же можно вымещать свои проблемы на детях? — проговорила я с жаром, ощутив в сердце боль за невинных ребятишек. Теперь я начинала понимать противоречивые чувства, которые испытывал Люк по отношению к своей малой родине. — Разве может стать легче, когда другим делаешь хуже?

— Ну, это ты мэру Уиннерроу объяснишь. — Люк заулыбался. — Уверен, что ты сможешь это сделать. Если честно, жду не дождусь, когда мы с тобой нарядимся и появимся в местной церкви. Жду не дождусь.

На развилке Люк свернул направо. Асфальтовое покрытие кончилось, впереди начиналась проселочная дорога. По лесу мы ехали довольно долго, и это было вполне сносное путешествие, пока под колесами не стали появляться рытвины и ухабы. Машину подбрасывало так, что мне приходилось держаться за поручень. Окна были открыты, и ноздри щекотали запахи пряных трав, поспевающих ягод, медовые ароматы цветов. Свежий, прохладный, будто хрустящий горный воздух Западной Виргинии бодрил, поднимал жизненный тонус. Хотелось пить этот воздух большими глотками, чтобы поскорее изгнать из себя затхлый, зловещий, леденящий дух Фарти. Да, именно таким осталось в моей памяти проклятое королевство Фартинггейл.

— Почти приехали, Ангел. Держись. Скоро ты будешь в объятиях моей матушки.

Я затаила дыхание! Господи, где же они тут живут? Ведь кругом глухие леса! Как же сюда дотянули водопровод, канализацию? И где же электрические провода? Где телефонный кабель? Все, что я видела, это одни деревья, кусты и снова деревья.

Вдруг мне показалось, что я слышу звук банджо. Люк засиял.

— О, старикан мой тренькает на крыльце, — сказал он. Мы обогнули группу плотно растущих деревьев и остановились. Передо мной был родной дом Люка. Я не смогла сдержать изумленного возгласа. Два пса, валявшиеся на солнышке, мгновенно вскочили и залились восторженным лаем. — Это Кейси и Брут, — пояснил Люк, — мои собаки. А это мое родное гнездо. Мой дом.

Какие чудесные слова — родное гнездо! Вот, значит, где живет мой Люк. Передо мной стоял деревянный дом, скорее, его следовало назвать избушкой. Стены были сложены из толстых бревен, которые, по-моему, никогда не знали краски. Потускневшие жестяные листы на крыше выдержали не одну сотню ливней. По краям крыши крепились желоба — для сбора в бочки дождевой воды. Непогода, ветры и время выбелили стены избушки, но не лишили ее крепости.

На широком, немного покосившемся крыльце стояли два кресла-качалки. В одном из них сидел мужчина, в котором я сразу узнала старого Кастила, отца Люка. Он-то и перебирал струны банджо. У него были те же, что и у Люка, угольно-черные волосы, та же смуглая кожа. И хотя лицо мужчины избороздили глубокие морщины, на нем проступали следы классической красоты — гордый римский профиль, четко очерченные скулы, мощная челюсть. Вид у старого Кастила был суровый, но когда он увидел сына, то улыбнулся доброй и обаятельной улыбкой.

Женщина, сидевшая рядом с вязанием в руках, имела строгий и гордый взгляд, не в пример супругу. Ее длинные волосы, стянутые на затылке резинкой, достигали талии. Она встала, и со стороны мне показалось, что она ровесница моей матери, но, приблизившись, я разглядела ее лицо, которое выдавало возраст. Во рту не хватало нескольких зубов, у глаз собрались ниточки морщин, а лоб прорезали глубокие полосы, которые моей матери виделись в самых страшных снах. Но эта женщина, мать моего мужа, несомненно, была когда-то красавицей. Люк перенял от нее пронзительные черные глаза и лихой разлет бровей. Несмотря на седые пряди, волосы ее, будто мытые дождевой водой, оставались густыми и шелковистыми. Царственная посадка головы, высокие скулы придавали ей сходство с индианкой, фигура была статной, особенно при ее росте — Люк ненамного обогнал мать. Руки женщины, которые когда-то, возможно, были белыми и нежными, сейчас огрубели и даже напоминали мужские — мозоли, шрамы, коротко подстриженные ногти.

— Мама! — завопил Люк, в два прыжка оказываясь подле нее.

Мать обняла его жарко и ласково, и ее глаза вспыхнули огнем материнской гордости и радости. Настороженность во взгляде исчезла. Отец Люка отложил банджо и тоже спустился с крыльца, чтобы поприветствовать сына.

— Люк, бродяжка, — ласково проворчал он, — вот уж не думал я, что ты так скоро вернешься. Кто же тебя надоумил? — Отец продолжал держать его в объятиях.

— Это все Ангел, — заявил Люк.

— Ангел? — Родители Люка разом повернулись ко мне.

— Подойди, Ангел, познакомься с мамой и папой, — продолжал Люк. — Прошу любить и жаловать, это моя жена.

— Твоя жена! — воскликнула мать. Она оглядела меня с ног до головы, и удивление в ее глазах сменилось искренним недоумением. — Разве может такое юное и хрупкое создание быть женой лесного горца? — не стесняясь, заметила она вслух.