Оливия Уэдсли - Игра с огнем

— Маленькая моя, если бы вы только знали… ведь впервые за много лет, за все эти годы я отдыхаю. А годы были тяжелые…

— О, Макс, Макс! — с плачем воскликнула Сента и хотела обнять его, но не решилась.

Он продолжал говорить:

— Не захотели бы вы поехать в Рильт — отсюда не очень далеко. Там только Фернанда, при ней старый Генрих и больше нет никого. Может быть, там…

— Да, поедемте в Рильт, — ответила Сента, подумав при этом, что в Рильте не придется сталкиваться с грубой повседневностью и реальными мелочами в виде чужих гостиных и прокуренных ресторанов. Там легче будет говорить, и красота природы и дивных мест поможет им вернуться к прежним чувствам и мыслям.

— Если мы завтра утром выедем, то приедем в Рильт вечером. Днем у нас будет остановка в Гамбурге.

— Поедем сегодня вечером, если можно, — сказала Сента.

Макс испытывающе посмотрел на нее.

— Сента, вы в пути три дня и, наверное, устали, может быть… — он не мог найти подходящих английских слов, и Сента прервала его:

— Макс, говорите по-немецки, я еще не забыла его.

Он покраснел от удовольствия.

— Вы говорите это просто из вежливости. Я не знал, захотите ли вы говорить на этом языке.

Заговорив на своем родном немецком языке, он с каждой минутой становился все более и более непринужденным.

— Если я найду отдельное купе в поезде, уходящем через полчаса, поедете ли вы, дарлинг? Немыслимо оставаться здесь в этом городе, таком унылом и пропитанном запахом капусты.

Сента согласилась.

В поезде они пообедали; шутили, смеялись. Макс сел на тот же диван, на котором сидела Сента и сказал:

— Прислонитесь ко мне, положите голову на мое плечо и постарайтесь уснуть. У вас под глазами такие глубокие тени.

Закрыв глаза, Сента вспоминала прежние их поездки шесть лет тому назад, когда он тоже, бывало, так говорил и она, послушно закрыв глаза, отвечала:

«Как чудно спать, тесно прижавшись к вам, я не усну, так как ничего не может быть прекраснее, чем чувствовать вас вблизи себя».

«Какая неизъяснимая слабость чувствовать ее объятия и ласки!» Макс, боясь потревожить сон Сенты, сидел, не двигаясь, все время думая о ней.

В поезде было очень холодно, стекла окон не все были целы. Он вынул из чемодана все, что у него было теплого, и укрыл ноги Сенты, стараясь их согреть.

Какое красивое лицо, нет никого прекраснее ее. Ни одна женщина не может так привлекать, как Сента. Ее окружает аромат, давно забытый им среди ужасов войны и бедствий послевоенного времени. Ему приятно было видеть ее стройные ноги в шелковых чулках, вдыхать аромат ее духов.

По приезде в Гамбург они решили остановиться в знакомом им обоим отеле «Четыре времени года», зная, что там им дадут хорошие комнаты, где они не будут чувствовать холода и недостатка в еде. Почти на руках Макс вынес Сенту из вагона. Был уже час ночи. По-прежнему было холодно. Когда Макс с трудом привел сонную Сенту в ее номер, он заказал стакан горячего молока. Ему ответили, что молока нет, можно только дать горячее какао на воде.

Остальную часть дороги в Рильт Сента дремала, прислонившись к Максу.

— Вот мы и приехали, — сказал Макс, помогая Сенте выйти из вагона и взяв чемоданы, — пойдемте пешком — это нас согреет.

Проходя по парку, Сента всюду видела надписи: продано, продано…

У входа их ожидала Фернанда.

— Я вышла к вам навстречу, как только услышала гудок прибывшего поезда, — крепко обнимая Сенту, сказала она. — Я живу в моей прежней комнате. Пойдемте туда, там приготовлен кофе. Вы телефонировали, что завтракали в Фленсбурге, и я знала точно час вашего прибытия. Какое тяжелое путешествие вы, вероятно, совершили!

Сента поднялась по знакомой каменной винтовой лестнице. Очаровательный голос Фернанды напомнил ей прежнее время. Комната, в которую они вошли, была все та же и вместе с тем совершенно другая. И Фернанда была все та же, но чувствовалась в ней какая-то резкая перемена. Когда Сента присмотрелась к ней, она поняла, в чем заключается перемена. Фернанда выглядела значительно старше своих лет. У нее был такой же бледный и серый цвет кожи, как и у Макса. Общее выражение их лиц носило следы какой-то отчужденности и омертвелости. Фернанда была очень худой. На ней было одно из тех платьев, которое Сента знала еще раньше. В камине горел огонь. Они пили кофе, шутили, смеялись. В атмосфере домашнего уюта, в знакомой обстановке растворялось ощущение отчужденности, и настроение становилось менее напряженным.

Фернанда спросила ее:

— Скажите, Сента., в Англии тоже все так с ума сходят по старинным вещам, как у нас?

Сента не могла дать ей точного ответа, так как ничего не знала об этом.

Фернанда объяснила, что страсть к старинным вещам уничтожает их ценность и не дает возможности продавать их.

— А ведь мы живем продажей вещей, — добавила она.

Они стали играть в бридж и все время в разговоре старались избегать тех тем, которые могли бы навести их на воспоминания о войне.

— Спойте, — попросила Сента. Фернанда с горечью ответила:

— О нет, ни за что! После той грубой пищи, которую приходится есть последние два года, я не решаюсь петь.

Старый Генрих подал ужин, состоявший из супа, черного хлеба и гороха. Фернанда объяснила, что горох является постоянным блюдом. При этом Сента вспомнила напеваемую Сидом песенку о горохе. В ее ушах звучал голос Клое: «Какова же будет антитеза?»

Прошло два дня. Макс и она все еще не объяснились, не обменялись ни одним поцелуем и ни о чем еще не говорили. Совершенно неожиданно в конце второго вечера Фернанда предложила спеть:

— Я попробую, мне кажется, что смогу, — и заиграла аккомпанемент к «Посвящению». При первых же звуках песни слезы застлали глаза Сенты, мешая ей смотреть на Макса и Фернанду. Эти звуки вызвали воспоминания о бывшей здесь когда-то красивой жизни, милых людях, страстном возлюбленном, о безоблачном счастье, пережитом ею в этих местах. Сента понимала, что все это ушло навеки… Закончив «Посвящение», Фернанда сказала:

— Не так плохо, могло быть хуже, — и продолжала петь, переходя от одного романса к другому, забыв о присутствующих. Когда она обернулась, то увидела страдальческие лица Сенты и Макса, не глядевших друг на друга. Не говоря ни слова, она вышла из комнаты.

Не успела за ней закрыться дверь, как Макс опустился перед Сентой на колени и, взяв ее руки, привлек к себе:

— Мы должны объясниться, пение Фернанды нам помогло. Сента, почему вы так меня боитесь? Я все тот же. Скажите мне, я должен знать это — любите ли вы кого-нибудь. Ведь это было бы так естественно… В течение стольких лет я был оторван от вас… Я ждал от вас каких-либо известий, одного словечка, которое дало бы мне понять, что ваш прежний Макс существует для вас. Вот почему я молчал, не забывая о том, что вы еще так молоды и что жизнь может заставить вас забыть меня, мимолетного спутника ваших беспечных юных дней, промелькнувших как сон и не оставивших, быть может, никаких следов в вашей душе. Но вы написали… Тогда во мне возродилась надежда, страстное желание, тоска души, неизвестная мне и забытая мной в течение всех этих лет… Скажите, есть ли кто-нибудь, кого вы любите там, в Англии, на родине? Есть кто-нибудь?