Татьяна Веденская - Гений, или История любви

— Значит, это ты Элиза? — спросил он вдруг.

— Почему Элиза? — опешил Володя. — Соня.

— И кто твои братья? — спросил Готье, обращаясь только к Соне. Она совершенно не понимала, о чем он, и уже вполне решила, что проблемы умственного характера есть и у него.

Но тут Готье продолжил:

— У меня есть сестра, Витка. Это от Виктории, сокращенно. Она младше меня на восемь лет, и меня постоянно заставляли читать ей книжки, — сказал он, посмотрев на Соню со странной улыбкой. — Хочет убить двух зайцев, знаешь ли: и меня приучить к чтению, и ей чтобы на ночь, значит, не читать. Мать у нас была человеком рациональным, всегда могла найти мне применение. Чтобы и от меня была польза. А Витка всегда требовала, чтобы я читал сказку «Дикие лебеди». Не помнишь? Это Андерсен. Витка в детстве любила эту сказку, была просто помешана на ней. — Готье усмехнулся, в то время как Соня смотрела на него с недоумением. — Про принцессу, которая молчала, потому что должна была сплести братьям рубашки. О, я эту сказку на всю жизнь запомнил! Сейчас меня разбуди среди ночи — расскажу ее целиком без запинки. А ты кого спасаешь, сестрица Элиза?

Соня молчала, пораженная, а Готье не прерывал молчания и просто смотрел на нее изучающе. Потом вдруг, словно что-то для себя понял, тряхнул головой и потерял к ней интерес.

— Ну что ж, пусть побудет. Принесите мне камертон! — приказал Готье и ушел, не дожидаясь ответа.

Соня постояла в нерешительности. Такую реакцию она встречала впервые. Помедлив еще несколько минут, она пошла за всеми.

Двери в стеклянное «зазеркалье» были открыты, все начали настраиваться, сыгрываться, кто-то сел на барабаны, и помещение наполнилось шумом. Группа, которую собрал Готье, состояла из приличного количества народу, и не все были одинаково хороши. Володька играл на духовых, самых разных, по большей части народных. Было не так просто найти музыкантов, специализирующихся на народных инструментах, и в этом крылась причина, почему Володьку до сих пор держали. Играл он не очень. Так бывает.

Жизнь несправедлива, и, к примеру, Соня, не испытывающая по этому поводу никакого экстаза, легко и без усилий проникала в техническую суть любого музыкального приема, любой задачи. Она прекрасно чувствовала, где надо добавить, а где убрать Crescendo или Allegro. Для нее в этом не было никаких проблем, она была такой от природы. Это было еще кое-что, что она узнала о себе. Она была способна к музыкальным наукам, как некоторые способны к иностранным языкам. Тем печальнее, что это было ей не слишком-то интересно, потому что Володька отдал бы все на свете, чтобы иметь такую же легкость и расположенность к этому, ведь он-то музыку обожал. Он поступал в Гнесинку трижды, играл на гитаре и балалайке. Он репетировал часами. У него горели глаза, а Соня только зевала от скуки. Что ж, жизнь несправедлива. Володя не умел чего-то такого, из-за чего все остальное просыпалось сквозь пальцы. Чего-то, что умела (хоть и без всякого реального желания) Соня. И, безусловно, умел Готье.

— Ну что ж, сыграем. Давайте-ка что-то для разогрева. Давайте «Волю» для начала, — сказал он.

Соня пристроилась в уголке. Мелодия сначала больше походила на хаос из-за несыгранности инструментов, но постепенно очистилась, выделились партии, была сведена громкость. Все привносили свой необходимый звук в общее дело. Готье играл на гитаре и пел. У него был чистый голос, средней высоты тембр, не тенор, скорее баритон, но с хорошим диапазоном и с бархатным, мягким звучанием. Словом, красивый голос от природы. Его привлекательное лицо, когда он запел, засветилось и наполнилось какой-то внутренней радостью, и в этот момент стало ясно, что для него эта музыка, эта песня — простая в общем-то и имеющая только некоторые отблески народных мотивов — главное, то, что наполняет его смыслом. А все остальное… Сейчас все остальное было от него невероятно далеко.

Они останавливались много раз, переигрывали какие-то отдельные куски, меняли что-то. Брали другие песни, другие проигрыши, пробовали варианты. Их музыка звучала хоть и не вполне, но довольно профессионально. Клавишник был хуже всех, даже хуже Володи, и Готье постоянно на него ругался, требовал, чтобы тот собрался. От Володи, в общем, многого-то не ждали. Он добавлял этого самого «этно» и делал это вполне добротно. Клавишник должен был вносить весомый вклад, а он сбивался, терял ритм. Впрочем, даже при всем этом музыка существовала.

То, что делал Готье, имело смысл. Это было ясно, чувствовалось в любой песне. И то, что Соня так отчетливо увидела в его зеленых глазах, теперь стало ясно — он был талантлив. Не просто стремился произвести впечатление или заработать денег. Или выделиться как-то из огромной толпы молодых мужчин, стремящихся к успеху. Он делал музыку, и это дело было, безусловно, главным для него. И эта внутренняя преданность наполняла все вокруг него смыслом. Даже Соня, хоть это и было ей несвойственно, почувствовала, что во всем этом что-то есть. Одну песню она с удивлением узнала — она слышала ее однажды на какой-то радиостанции.

Готье был деятельным и собранным, и силы его не кончались, а, наоборот, только прибывали. Они играли до поздней ночи, а Соня все сидела и слушала. Она даже забыла позвонить бабушке, а такого с ней раньше никогда не бывало. Соня задумалась. Стоило бы выбраться из репетиционной, но она не стала — боялась потревожить Готье. Ей нравилось на него смотреть, а то, что бабушка будет ругаться, это ей показалось пустяком. Вряд ли бабушка нагрянет к ней после этого с проверкой. Для этого она ей слишком доверяла. Скорее всего, решит, что Соня просто раньше времени уснула.

Через несколько часов непрерывной игры, обессилев, Ингрид запросила пощады, у нее затекли плечи и шея. Она держала бубны слишком высоко.

— Давайте перекусим.

— Иня, жрать вредно — можно потолстеть. Особенно после шести, — дразнился Готье.

— А сейчас уже не после шести, а почти около того! — хмыкнула, нисколько не обидевшись, Ингрид. Во всем, что касалось внешности, она знала себе цену, и никто не смог бы поколебать ее уверенности в себе.

— Давай ты пойдешь и сваришь пельмени, а мы тут еще помучаем клавиши, — предложил Готье.

Однако клавишник, усталый белобрысый парень с татуировкой на плече, замотал головой.

— Если бы я еще понимал, чего тебе надо. Готье, ты просто педант. Все вполне нормально.

— Мне не надо нормально. Мне надо — чтоб никаких этих твоих смазанных переходов. Думаешь, все на свете можно скрыть за «эхом»? Моя музыка — это чистые переходы от тишины к звуку и обратно. А у тебя — сплошной гул.

Готье говорил легко, без нажима, но было видно, что он недоволен. Так же как и то, что белобрысому на это наплевать. Он словно бы и не был здесь, он напоминал студента, отбывающего скучную лекцию.