Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы

— Но у меня нет никаких специальных навыков.

— А этого и не понадобится. Все, что ей нужно от вас — это ВЛЗ.

— Что это? Какой-то новый препарат? — Впервые за время разговора в голосе Мэри Фишер зазвучали нотки надежды.

— Это Внимание, Любовь и Забота, — просветила ее миссис Трампер с коротким смешком, который не дала себе труда подавить.

После непродолжительного молчания Мэри Фишер, которой, кстати, предстояло оплатить этот разговор, сказала:

— Но мы с Боббо собирались ехать отдыхать.

— Вот и возьмите ее с собой. Перемена места, новые люди — она будет довольна.

— Не мелите чепухи, — рассердилась Мэри Фишер.

— Ну, значит, оставайтесь дома, — посоветовала миссис Трампер. — Хотите знать, сколько времени у меня не было отпуска? — И она поудобнее устроилась в кресле, прижимая одной рукой трубку к уху и приготовившись выслушать то, что она называла про себя «речитативом отчаявшегося родственника». Свободной рукой она ловко открыла бутылку джина и немного налила себе для бодрости. Мэри Фишер, наконец, поняв, что ей не удастся уговорить миссис Трампер подержать у себя мать еще какое-то время, попросила назвать адреса домов для престарелых, куда можно было бы поместить страдающего недержанием пациента.

— Нет таких! — с триумфом объявила ей миссис Трампер. — Можно попробовать обратиться в одно-два места, но, не говоря уже об очень серьезной сумме, которую вам придется выложить, вы будете ждать и ждать — у них там очередь на пять-десять лет вперед.

В трубке послышались безудержные рыдания Мэри Фишер. Вполне довольная собой, миссис Трампер на этом разговор завершила. Она поднялась в комнату Руфи сообщить ей, что та восстановлена на работе, но Руфь уже укладывала вещи.

Мэри Фишер живет в Высокой Башне и много думает о том, что же такое любовь. Ей уже не кажется, что тут все так просто. Звезды по-прежнему исправно водят по небу хоровод, приливы сменяются отливами, и соленые брызги разбиваются об огромные прочные стекла, но взор Мэри Фишер обращен в глубины собственной души; все, что ее окружает, уже не доставляет ей былой радости. Да что говорить: ей сейчас столько дела до красот природы, что пересели ее в Совиный проезд — да и вообще куда угодно, — она бы и не заметила.

Мэри Фишер живет в Высокой Башне с двумя детьми, зловредной старухой-матерью, вконец запутавшимся любовником и мрачно-недовольным слугой. У нее такое чувство, что они едят поедом ее живую плоть. От шампанского у Мэри Фишер теперь то и дело случаются неприятности с желудком: вместо того, чтобы, как раньше, смаковать каждый глоточек, она залпом опрокидывает бокал, готовя себя к очередному семейному катаклизму.

Семгу Боббо находит чересчур соленой — у него наблюдается склонность к гипертонии, — и хотя Мэри Фишер пытается втолковать ему, что к семге нельзя относиться как к обычной пересоленной пище, он стоит на своем, и ему неприятно, когда она с аппетитом поглощает то, от чего он сам должен воздерживаться. На столе у них все чаще появляются сэндвичи с тунцом — как у всех нормальных людей.

Мэри Фишер пристально вглядывается в любовь и видит, как все тут сложно и запутанно. Взять хотя бы то обстоятельство, что она попала в мучительную сексуальную зависимость от Боббо — такого рода отношения нередко связывают лучшую подругу героини с героем в романах, сочиненных самой Мэри Фишер, когда вся история только начинается и героя с героиней еще не пронзило возвышающее душу чувство подлинной любви друг к другу, после чего лучшей подруге надо срочно уходить со сцены, или кидаться под поезд, по примеру Анны Карениной, или травиться мышьяком, как мадам Бовари. Такова участь лучших подруг. Но Мэри Фишер не чья-то лучшая подруга; она сама главная героиня своей судьбы — во всяком случае, ей хотелось бы так думать. Чем безраздельнее она владеет телом Боббо, тем она ненасытнее. Больше всего на свете она боится потерять его благосклонность: ради этого она готова терпеть что угодно — терпеть у себя в доме его детей, терпеть собственную мать; готова сама раньше времени превратиться в старуху! Его благосклонность означает еще одну счастливую ночь с ним. Рабская зависимость от секса — трагедия, и в жизни она не менее страшна, чем в книгах. Мэри Фишер понимает это, но что она может с собой поделать?

Боббо при всем желании не мог жениться на Мэри Фишер, потому что закон отказывался санкционировать его развод с женой, которую он физически не мог предъявить, но которой, с другой стороны, возможно, уже не было в живых. Вместе с тем закон не видел достаточных оснований для признания факта ее кончины и, как следствие этого, его вдовства. Руфь исчезла, обезумев от горя, утверждал Боббо, после того как он ее бросил, а их дом, в результате несчастного случая, сгорел. И теперь Боббо не желал слышать от Мэри Фишер никаких колкостей в адрес Руфи. Порой он даже сетовал на судьбу и жалел, что она вообще свела его с Мэри Фишер. Прожил бы он как-нибудь и без так называемой большой любви. Не то, чтобы он отказывался от этой любви или хотел ее зачеркнуть; просто в какие-то моменты он начинал понимать, что без нее было бы гораздо спокойнее.

И сама Высокая Башня была уже не та, что раньше. Дети оставляли отпечатки своих грязных пальцев на белой мебели и запускали футбольным мячом в намытые до блеска стекла, и лазили по спинкам диванов и ломали их, и растягивали стеганые покрывала и устраивали «прыжки на батуте», и без конца спотыкались о семейные реликвии. Энди, попытавшийся оседлать добермана, уронил старинные напольные часы, доставшиеся Мэри Фишер от двоюродного дедушки, и они разбились. Мэри Фишер рыдала.

— Это была единственная память о прошлом!

— Подумаешь — вещи! — заявил Боббо.

— Память о прошлом! Ну, уморила! — неожиданно подала голос старая, дурно пахнущая миссис Фишер. Ей снова стали регулярно давать предписанные врачом могадон и валиум, и теперь диагноз «недержание мочи» в полной мере соответствовал действительности. — Будто я не знаю, что твой первый муженек притащил их из лавки старьевщика. А тебе это и подавно известно, нечего прикидываться! Да и то сказать — твой! Ты ж у меня его и украла!

И прислуга злорадно хихикала, а Мэри Фишер, роняя слезы, сидела возле часов с раскуроченными внутренностями — что-то там еще дрожало и покачивалось, и жалобно звенело, что-то еще продолжало жить, как живет каких-то несколько мгновений тельце курицы, когда ей отрубили голову.

Но даже после этого Боббо не хотел позволить, чтобы детей как-то сдерживали, обуздывали — в общем, говоря его языком, ущемляли в правах. Он считал, что бедняжки и без того настрадались. Сам он ни в коей мере не чувствовал себя ответственным за выпавшие на их долю мытарства, но временами держался так, будто всему виной Мэри Фишер. Он стал вдруг невероятно заботливым отцом, с тех пор как они лишились матери.