Елена Стяжкина - Паровозик из Ромашкова

— Я отгружу домой твою подружку, — он указал на меня перстом, — вернусь, и мы договорим.

Я хотела ему сказать, что у меня перед дверью пропасть и нужно взять веревки, но как-то не получилось. Маша, кажется, крикнула нам вслед:

— Не возвращайся никогда. — При этом, по-моему, она держала в руках куриную ножку и страдальчески, а может быть, торжествующе вгрызалась в нее.

Мой сон алкоголика был крепким, но недолгим. Сухость во рту, боль в голове и потребность наведаться к унитазу заставили меня проснуться рано-рано. Я проснулась и ощутила себя голой, но согретой, потом я поняла, что голодна и не одинока, осторожным, медленным взглядом я обвела комнату и диван. Естественно, рядом со мной спал Сергей Янович. Я бесцеремонно толкнула его локтем, и он быстро и недовольно открыл глаза.

— Мы трахались? — спросила я.

— Да, — ответил он надменно-издевательски.

— А мне хотя бы было хорошо? — поинтересовалась я.

— Тебе — не знаю, а мне — не очень, — разоткровенничался Сережа, наверное, для того, чтобы я, наконец, поняла, что такого мой бывший муж нашел в Большой Подруге Маше. — Ты действительно все забыла? — помолчав с полминуты, спросил Сергей Янович.

Я размышляла о том, нужно ли сказать ему правду о том, что я забыла сымитировать оргазм, забыла размер его члена и фасон его акта, забыла, что он вообще делает в моей квартире. Но между «забыть» и «не помнить» такая же разница, как между «хотеть» и «жениться». Моя трагедия заключалась в том, что я ничего-ничегошеньки не помнила из проклятого вечера у Большой Подруги Маши. Все мои сомнения легко читались на честном от похмелья лице. Сергей Янович соизволил мне поверить и прошептал нежно:

— Ну, так давай я тебе напомню…

— Бедненький, — проговорила я, — писать хочешь?

— Фу, какая ты грубая, — отшатнулся он с оскорбленным видом и все-таки пошел в туалет.

Я не считала вид голого мужчины самым эстетическим зрелищем в мире, но все же из любопытства, вполне объяснимого в моей ситуации, я проследила за ним глазами. Напоминать о ночи любви юному Сергею Яновичу было нечем. Я вежливо не рассмеялась, но чувствовала себя отвратительно.

Теперь забыть мне нужно было слишком много всего. Причем забыть достойно и без последствий. Я поджидала равнодушие и трезвость, которые покинули меня одно за другой. Я дала себе зарок не пить, не плакать и не вспарывать вены. Последнее выполнялось легче всего. Мне было стыдно перед всеми женщинами мира: перед собой, перед Катей, перед Машей и даже почему-то перед женой соседа-семьянина. Когда пик моего стыда начал потихоньку спадать, мне на работу позвонил Сергей Янович и сказал:

— Слышишь, ты, думай, что делаешь, лечись, если больная, ты заразила нас хламидиями.

Потом трубку вырвала Большая Подруга Маша и добавила:

— Ты чуть не разбила нам семью.

— Я же послеабортная, чистенькая, — завыла я шепотом, но они дружно положили трубку.

Я погладила живот и перестала чувствовать себя одинокой. Маленькие существа жили во мне, у них была нервная система, и они боялись боли. Отец их, Сергей Янович, и мать или мачеха от них отказались, теперь я стала для них домом малютки. Несмотря на мое педагогическое образование, воспитывать простейших я не умела. Мне нужно было от них избавиться. В мирное сосуществование с хламидиями и Сережами я больше не верила. В своем физическом и душевном здоровье я убедилась месяца через два, когда у меня прошла аллергия на антибиотики и заросла дырка для сережки в левом ухе, а Большая Подруга Маша уличила Сергея Яновича в почти супружеской измене и вымаливала у меня прощение за обвинения, «в которые и тогда толком не верила».

Я узнала о смерти Сергея Васильевича, когда раздумывала, прощать ли мне Машу. Он разбился на машине в хороший солнечный летний день, так и не став отцом моего ребенка. Я пошла на похороны, правда, не знаю как кто. Неизменные старушки в толпе причитали и перешептывались. Они обсуждали всех «бесстыжих», молодых и не очень женщин, стоявших у гроба, и дважды сбились со счета, называя по имени детишек, прижитых покойным вне законного брака. У старушек была блестящая память, я бы хотела сообщить эту радостную новость их лечащим врачам. Горе не залило меня, я потонула в дожде, которым на прощание с Сергеем Васильевичем разразились небеса. Я добиралась домой долго и практически пешком. Я шла через уже непрозрачную стену ливня, проваливалась в глубокие лужи, периодически отжимала мокрые волосы и глотала стекающую с ресниц тушь. Бог щедро наградил меня слезами, которые были везде, внутри и снаружи. Я купила бутылку водки и помянула все, что было. Укутавшись в одеяло, я тихо лежала на диване и разговаривала сама с собой. Я хотела сделать о себе выводы и начать новую жизнь. Я хотела, чтобы кончилось вчера, но оно мелькало, кружилось, складывалось в причудливые фигуры, самой колоритной из которых был трехглавый Сережа с хвостом из моего мужа. Это чудовище обливало меня полулюбовью-полуненавистью из трех пар глаз и било хвостом об асфальт, я вздрагивала и умоляюще шептала: «Ему же больно». — «Ну, ты даешь», — шептал мой муж, и я обиженно отгоняла видение. Когда я точно поняла, что научусь не жить, раздался телефонный звонок. Мы с одеялом встрепенулись и решили выпустить на волю только руку.

— Привет, любимая, — услышала я нежный пьяный голос Сергея Анатольевича.

— Привет.

— Я приеду? — спросил он.

— Зачем? — удивилась я.

— Мне нужно разделить с тобой радость, у меня ведь никого, кроме тебя, нет.

— Попробуй сказать это по-английски, — предложила я.

— Не могу, мы сейчас проходим слова по теме «Почта», — засмеялся он.

— Тогда пришли мне письмо, — сказала я и не положила трубку, потому что во мне мягко оборвалась душа. Она взмыла вверх, ударилась о потолок и просочилась вниз к соседу-семьянину. Я вздохнула устало и подумала о том, что за ней и за книгой по альпинизму мне придется спускаться вниз, а внизу придется ссориться, потому что никто так запросто не отдает летающие бесхозные души, тем более если этим душам намного лучше в гостях.

— Ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь! — стал вдруг канючить Сергей Анатольевич, давая мне возможность реванша.

Я не использовала эту возможность, я наслаждалась нашим общением и его голосом, и мысль «быть может, все еще будет», тихо витавшая в воздухе, вдруг стала главным фоном всех других идей и желаний, мирно толкавшихся во мне.

— А я тебя люблю! — завопил он так громко, что я, испугавшись, отпрянула от трубки. — Я всех люблю, у меня сын, сын, сын. Раздели со мной радость. Я приеду, я уже еду, ну, поздравь же меня, ну, скажи же что-нибудь.

— Хорошенький? — покорно спросила я.

— Красавец, три пятьсот, пятьдесят четыре сантиметра, — захлебнулся от восторга Сережа.