Ирина Лазарева - Мы никогда не расставались

Однажды Женя спросил:

— Пап, кто эти дяди? Где они живут?

— Они все умерли, — ответил отец и больше к этой теме не возвращался.

Отец Жени погиб рано, разбился в своем автомобиле, когда мальчику было десять лет. И все же Евгений был достаточно взрослым, чтобы на всю жизнь запомнить тот ужасный день. Между родителями произошел грандиозный скандал, мать кричала на отца, рыдала, грозилась немедленно забрать ребенка и уйти.

— Как ты мог?! — голосила она. — Ведь эти сволочи извели всю мою семью! Зверски замучили, расстреляли! Почему ты скрыл от меня?! Боже мой, значит, наш сын — внук убийцы!

— Света, успокойся, прошу тебя. Когда арестовали твоих родителей, моего отца уже не было в живых. Зачем ты все валишь в одну кучу?!

— Негодяй! Ты негодяй и подлец, слышишь? Если бы я вовремя узнала, кем был твой отец, я бы ни за что не вышла за тебя замуж. Вот почему ты молчал о нем все эти годы. А я еще любезничала с твоей матерью, заботилась о ней, ухаживала до самой ее смерти. Мерзавцы — ты и твоя мамаша, прижившая сына от выродка!

Подобное заявление, сделанное даже в момент наивысшего раздражения, не проходит даром для конфликтующих супругов. Одна смертельная обида рождает другую, каждое слово превращается в ядовитое жало, выстрел, расплавленный металл. В тот день они ненавидели друг друга, перечеркнули прожитые совместно годы, в каждом говорила лишь мстительная злоба. Жена бросилась собирать вещи, заявила, что уходит к родным. Муж в запальчивости выбежал из дома — скатертью дорога! Вернусь, когда твоей ноги здесь не будет, видеть тебя не могу!

Ах, вечно моросящее петербургское небо, мокрые мостовые, спешащий в никуда автомобилист, с ожесточением вцепившийся в руль, как в виновника давних бед, отголосков сурового времени. Машину занесло на скользком асфальте, тело водителя долго извлекали из груды покореженного металла. Он так и не успел рассказать Жене, надо ли ему стыдиться своего дедушки-фронтовика.

Оставшаяся вдовой мать внушила сыну: надо стыдиться. Все, что нашлось в вещах покойного, напоминавшее о деде, было уничтожено, лишь орден лежал глубоко в ящике и никогда не извлекался на свет. Известно, за что они получали ордена, говорила мать, садисты, нелюди! Сколько народу извели, больше чем фашисты, а им за это ордена!..

Она пережила своего мужа на пятнадцать лет, у нее обнаружилось неизлечимое заболевание, которое раньше времени свело ее в могилу, и Женя остался один — в большой квартире, без единой родной души.

— Теперь ты понимаешь, почему я отдал орден Диме? Хранить дома я его не мог: слишком горестные ассоциации у меня возникали в связи с ним. Всю жизнь мама смотрела на него, как на что-то гадкое, думаю, она в конце концов избавилась бы от ордена тем или иным способом. А я… Выбросить — рука не поднималась, продать — ниже моего достоинства, другое дело — отдать коллекционеру. Клянусь, я обрадовался, когда узнал, что Дима фалерист, только он начал рассказывать о своем увлечении, как меня осенило: я понял, что надо делать с орденом…

Воспоминания даются Жене нелегко, мне хочется его утешить, приласкать, я с трудом удерживаюсь: нельзя сбиваться с серьезного настроя, теперь мотивы Жени мне ясны, но возникла другая тайна: фотография моего деда.

— Жень, ты уверен, что у вас тот же снимок, ты не спутал его с каким-нибудь другим?

— Взгляни сама. — Он уходит и вскоре возвращается с пухлым альбомом для фотографий.

Да, никакой ошибки, мой дед Вазген собственной персоной на первой странице. Здесь же он еще на одном снимке, такого у нас нет. Старая потертая фотография, на ней два офицера, между ними темноволосая девушка в военной гимнастерке и пилотке — смотрит в объектив. Офицеры стоят чуть вполоборота, будто разговаривали и повернулись на призыв фотографа. Второго офицера и девушку я не знаю, но почему-то внезапно защемило сердце, так много жизни в этих лицах, неистребимого молодого задора и любопытства, хоть и щурятся мужчины устало, видно, только сошли с корабля, оба в куртках и свитерах с высоким воротником, в сапогах, у незнакомца в руках морской бинокль.

— Ничего не понимаю. Женя, нам надо взять эти фотографии и идти к моей маме, может быть, она сможет что-то объяснить. У меня голова кругом! Мой дед в твоем альбоме! С какой радости? Кто второй офицер? Давай собирайся, идем немедленно!

— Успеется, — возражает мой Евгений и, невзирая на притворные протесты, тащит меня в спальню. Становится очевидным, что уйдем мы из его квартиры только к вечеру.

Год 1942

Ночью, в середине января, Настя бежала по льду Ладожского озера и отчаянно махала руками, пытаясь остановить грузовик. Груженые продовольствием машины осторожно следовали гуськом — полуторки, трехтонки, автобусы, — остановись одна, и остановится вся колонна.

— Стойте, — кричала Настя. — Возьмите меня. Мне очень надо, ну пожалуйста!

По щекам ее струились слезы, они замерзали на промозглом ветру и превращались в ледяную корку.

Никто не останавливался. Вдруг дверца одного грузовика открылась, и кто-то протянул ей руку.

— Давай, прыгай! — крикнул мужской голос. — Держись как следует, да не поскользнись.

Настя ухватилась за спасительную руку и запрыгнула на ходу в кабину грузовика.

— Куда это ты, девица-краса, собралась посередь ночи? — весело спросил мужичок средних лет, сидевший рядом с шофером. — Э, да ты озябла вся. На-ка, оботри лицо, — он протянул ей обрывок полотенца, который попахивал бензином.

— Мне надо найти одного человека. Он где-то поблизости от Осиновца. Алексей Вересов, может, слышали? Он командир корабля.

— Не-е, не слыхал про такого. Мы народ сухопутный, с моряками мало знаемся. Ну сиди, сиди. Если фрицы не налетят, доставим тебя до Осиновца. Что ж, муж это твой, али как?

— Друг.

— Тю, девка, и врать же ты горазда! Такая вся из себя писаная, и — друг.

— Друг, дядечка, друг, самый лучший. Беда у меня, только он один и может помочь.

— Ишь ты, беда, говорит. Нынче у всех беда, а ты сорвалась и бежишь, как оглашенная. От этой-то беды далеко не убежишь. Ну не горюй, девонька, авось найдешь своего командира. Вот и погода к нам благоволит. Пурги нет, и на том спасибо. Сколько себя помню, такой лютой зимы не случалось. А ты сама-то местная, что ль?

— Местная, из Свирицы.

— Эвон! Почти соседи. А я с Паши.

Так они ехали, беседуя, однако спокойной эту беседу назвать было нельзя, так как Настя не помнила себя от страха, а временами на нее накатывал настоящий ужас при воспоминании о том, как вечером — они еще спать не легли — к ним явились три офицера и увели Вазгена. Тот, что был в форме капитан-лейтенанта, разговаривал повелительно и свысока. Настя бросилась к нему и схватила за рукав шинели.