Татьяна Ковалева - С тобой навсегда

У всех у нас была своя судьба, свои особенности, свои радости и проблемы, но все это — случайно или нет (судя по именам, неслучайно) — соединилось и связалось в стенах нашей четыреста тридцать девятой комнаты. И хотя были мы подобны пучку, но отличались друг от друга и образом мышления, и интересами, и запросами, и стилем жизни.

Вера, несмотря на всю свою живость, несмотря на подвижность, была отчаянной домоседкой: любила вязать, шить, готовить и читать; она прочитала гору книг и при этом умудрялась сохранить детскую непосредственность, девственную чистоту ума («чернуха», «порнуха», что иногда попадались ей, не оставляли в ней и следа) и простодушие, столь очевидное и беззащитное, что это порой нас с Надеждой даже раздражало.

Надежда была, как бы вся в доспехах или как подводная лодка, задраенная на все люки. Она вечно пропадала где-то («уходила в поход» — пользовалась я подводнолодочной терминологией), а когда возвращалась, нередко далеко за полночь, тихонечко разоблачалась и ныряла в постель. Она никогда не рассказывала нам, где бывает, с кем встречается. Но мы случайно узнали о том сами: кто-то из девочек принес весть «на хвосте» — Надежду нашу видели в церкви, видели ее поющей на хорах. И, разумеется, слышали! Говорили: ангельский голосок. Вот так!.. Надежда пела в церковном хоре и даже солировала. Мы удивлялись очень этому известию. Надежда никогда не казалась нам набожной и даже верующей. Мы и про Бога-то от нее ни разу не слышали. А вот пела на хорах! Имела слабость. Или страсть? Но для того, чтобы петь в церкви, вовсе не обязательно быть верующей. Поют же солисты киевской оперы во Владимирском соборе.

У меня же сложился на новом этапе жизни новый стиль. Прежде был образ жизни, присущий всякому студенту, — учеба с утра, учеба на сон грядущий. Ныне — иное. Кажется, с утра должна была бы быть работа. Но особой работы, в настоящем понимании этого слова, у меня никогда в театре не было. Сварить начальнику чашечку кофе — это была не работа, а любезность; отпечатать на машинке парочку инструкций — развлечение; перебрать и классифицировать почту — гимнастика для ума; а довести до сведения распоряжения — всего лишь приятное общение с людьми… Я знаю, иные девушки на моем месте пустились бы во все тяжкие — имеются в виду интриги и интрижки, суды и пересуды. Всякий театр, а тем более такой большой, как Мариинский, дает для этого множество поводов и материала (из разряда: «кто с кем снюхался», «кто кого обошел», «кто чей протеже», «кто про кого что сказал и что выгодного из этого извлечь», «кто с кем переспал» и так далее). Но я всегда старалась быть выше этого. Быть может, даже некоторым образом в ущерб себе. Ибо отказавшись «стрелять по мишеням», как бы сама стала в ряд мишеней. Доходили слухи: проходились и по мне; очень даже грязненько меня поначалу поливали. Но как-то не прилипло все это, куда-то бесследно утекло. И оставили в покое наконец. Я поняла, почему. Я не реагировала и не давала поводов. Постоянно же «стреляют» или «метят» в тех, кто дает основания и кто рефлексирует.

С утра до вечера я занималась самообразованием. В первые же дни моего пребывания в театре в руки мне попался «Музыкальный энциклопедический словарь», который я принялась изучать и скоро знала от корки до корки. А главное — рядом была сцена. И оркестровая яма. И потому — музыка, музыка… Самая разная: оперная, концертная, даже эстрадная. Очень близка мне оказалась хоровая музыка. Ее я могла слушать бесконечно — не пропускала почти ни одной репетиции. Стоя за кулисами, предвкушала удовольствие: мужчины-хористы — басы и баритоны — выкатывали на сцену фисгармонию для хормейстера; энергической (как было принято говорить во времена Достоевского) походкой подходила к инструменту совсем молоденькая девушка-хормейстер, нажимала ножкой на педаль, правой рукой брала аккорд, а левую руку высоко вскидывала… Это был восклицательный знак. Хор, словно большое живое существо — дрессированный слон или гиппопотам, — послушно затихал. И после паузы начиналось таинство. В такие моменты у меня «мороз по коже шел». Балет я никогда особенно не понимала. Как-то он не близок мне и теперь. А вот опера — совсем другое дело. Кажется, с оперой я с самого начала была на «ты», но очень скоро перешла на уважительное «вы». «Норма» много раз доводила меня до слез, впрочем, как и «Травиата». «Борис Годунов» — сама история; здесь хоть ложкой черпай историю. А когда партию Бориса исполняет Нестеренко — этот чудный, своеобразный, будто полный металла бас, — все во мне ликует и трепещет, и бедное, наболевшее сердце мое раскрывается навстречу этому великому голосу, и вздрагивают в созвучии струны души. Об опере я могу говорить, думать и грезить бесконечно. Опера — это мое, как некогда моей была медицина. И то и другое судьба подарила мне, хотя и разделила трагедией… Опера для меня сейчас не только искусство, не только способ самовыражения и самопознания. Это и способ познания мира. Меру взрослости человека я для себя определяю по его отношению к опере. Если он понимает, знает и любит оперу, то в моих глазах он взрослый, самостоятельный человек. Если же относится к опере пренебрежительно, — он инфанта, как бы высоко ни летал, какие бы должности ни занимал, каких бы мудреных речей ни говорил. На такого человека нельзя опереться, ибо он недостаточно образован, он не готов даже к приятию образованности.

Ну а если я в этом не права, то, значит, просто схожу по опере с ума!

Итак, я занималась самообразованием, и это был мой новый стиль.

Мы, три девушки в комнате, такие разные, кажется, очень дополняли друг друга, не переходили друг другу дорогу и не конфликтовали по-крупному. Кто хоть однажды, хоть непродолжительное время жил в общежитии, знает, что существуют некие закономерности общежитского быта. К одним из таких закономерностей относится «притирка». Вселились, к примеру, три девушки в комнату и первую неделю живут душа в душу — одна к другой чутки, уважительны, предупредительны, ухаживают друг за дружкой, вызываются сбегать в магазин, вымыть вне очереди полы и прочее. Но период «взаимного очарования» очень быстро проходит — много быстрей, чем хотелось бы, и наступает период «охлаждения» — первые трения возникают как раз на основе «кому сбегать в магазин», «чья очередь мыть полы». Если этот период «охлаждения» удается благополучно миновать, тогда и наступает собственно «притирка» — все трения уже решены, неприязнь активно подавляется, взаимная приязнь укрепляется. Порой даже ощущается что-то вроде родства, именуемое в простонародье «свой парень!» или «швой парень!», ну, может, «швоя девушка!». И это уже крепко.

В наших отношениях все развивалось самым классическим образом. И притерлись мы крепко — лучше не бывает, как пробочки в аптечных склянках. Любопытства ради я незаметно тестировала своих соседок-подруг: проверила их на симптом «яблока». Из двух предложенных яблок Вера взяла меньшее. Несколько дней спустя я, как бы невзначай, подложила пару яблок Надежде. Она, не задумываясь, взяла большее. Обнаружила себя «подводная лодка».