Эллина Наумова - Разлучница

Время шло своей неподражаемой походкой: сутки мучительно тянулись, зато недели мелькали. Даша с Эдвардом пробовали ссориться, клялись всего лишь дружить и не помышлять об ином. Но чувство не умирало, и как его изничтожить, ни она, ни он не знали. Хоть вешайся, травись, стреляйся! Только убив себя, можно было с этим покончить. Мелодрама грозила осыпаться шелухой, обнажив сочное кровавое мясо трагедии на самом видном месте. И тогда спасение отменяется – не нарастишь на него кожу, не пересадишь с задницы. «В любви совсем нет юмора, – с ужасом поняла девушка. – Он от разума, а тут голый инстинкт продолжения рода. Его не подавить ни разлукой, ни запретами, ни войной, ни тяжким трудом, ни самоуничижением. Молитва не берет. Разве что попробовать лютый голод? Так, похоже, ни один год придется голодать всем человечеством, чтобы иссяк яростный положительный ответ на призыв: «Размножайтесь». А что церковники могут иметь против? Лучший способ борьбы с эгоизмом – деторождение. Господи, как Эдвард хочет ребенка, боится, но хочет. И я тоже».

Вскоре она незаметно пересекла какую-то границу. Уже и про детей забыла. И ни о каком наслаждении не думала. Просто Эдвард нужен был ей весь с потрохами, неведомо зачем, нужен и все тут. Девушка никогда не замечала у себя маниакальных склонностей. И к интимным парным упражнениям относилась как к виду многочисленных гимнастик, на которые обречен человек. В конце концов, интеллект тоже тренируют. И вот ее накрыло с головой. Разум, где ты? Желание выучить итальянский в этом году, ау! Природа и искусство, существуете ли еще? Друзья, вы живы? «Но ведь сплошь и рядом люди теряют голову, а потом расходятся и мечтают о новом безумии, – твердила она себе. – Неужели все гаснет? Нет. Такой накал не погасишь бытом или карьерой. А те, кто расстался, горели слабее. Тлели. Поэтому остыли. Они сами себя обманывали, а по-настоящему не любили. Точно, любили свою любовь, а не другого человека! Куда им любить, как мы с Эдвардом». Бесконечное повторение этого слова могло вызвать отвращение к обозначаемому им состоянию надолго. Но бедная переводчица упивалась: «В мире полно платонической любви. Я сама так люблю сэра Уинстона Черчилля на его юношеской, конца девятнадцатого века, черно-белой фотографии в гусарском мундире. Мой идеал мужчины навсегда. А Эдвард на него совсем не похож. Но это не повод не влюбиться. Как редко душа поет в унисон с собственным телом при знакомстве с чужим человеком. А уж квартет из двух душ и двух тел – настоящее чудо. Разве не грех пренебрегать им? Господи, почему мне так плохо? И почему «ничего» в миллион раз страшнее этого «плохо»?»

И снова горном звучало в ней: «Бороться! Терпеть и не сдаваться!» Но именно в этот момент Эдвард рассказал, как ездил в Рим. Зашел в собор Святого Петра и вдруг в нем, не слишком привязанном к церковным обрядам, возникло желание исповедаться. Все священники там владеют английским, и не только, препятствий не возникло. Отпустив грехи, исповедник мягко сказал ему: «Преклони колени в одиночестве, сын мой, и подумай, действительно ли ты веришь в Творца нашего, Господа Иисуса Христа». Эдвард исполнил, что велели. И, стоя на коленях, понял – верует. О его ликовании в тот миг говорить излишне.

Даша осознала, что собралась бороться с Богом, и впервые в жизни прошептала: «За что?» Откуда у людей наглая уверенность в том, что праведников терзают каверзы мира, а грешники живут в нем счастливо? Разве не дикая ситуация? Она самозабвенно любила Эдварда, физически его не соблазняла и этим посягала на таинство заключенного на небесах брака, губила свою и его душу. А он совершал духовный подвиг, убивая свою любовь к ней, чтобы быть с ненавистной женой в болезни и здравии, горе и радости, пока смерть их не разлучит. Как хотелось Даше поговорить с ним, забыв о религии. Ей было шесть лет, когда родители вдруг сорвались на неделю в Сочи. Море бескрайнее, сине-зеленое, звучное прибоем море. Все уши прожужжали. Издали оно действительно впечатляло. Но вблизи… Девочка категорически отказалась заходить в воду:

– Она грязная и вонючая! Не синяя и не зеленая! На ней пена серая! И мусор!

Саша попытался отнести дочь купаться на руках, но та стала звучно вопить и отчаянно пинаться. Тогда Ася произнесла, скорее для себя:

– Какой еще может быть юбка, которая соприкасается с землей, изгаженной тысячами людей? Надо учиться и смело заплывать подальше. Там чисто.

Это запомнилось. Чисто там, где нет толпы. Толпа способна и морю запятнать подол. «Давай уплывем с захламленного пляжа, Эдвард. Я женщина, но не отстану, у меня хватит сил добраться до прозрачной воды, – мысленно уговаривала Даша. – А недавно мама говорила, что количество мыслей, в том числе философских, ограничено человеческой природой. Разве что в научных идеях еще конца-края не видно, но там знания постоянно обновляются. Умельцы тасуют вечное, играют друг с другом. Однако колода есть колода. Даже мистические переживания духовидцев очень близки. Правда, боги разные, а приемные или передние, куда вхожи живые аскеты, одинаковы. Что же остается тем, кто не хочет фанатично сосредотачиваться на чем-то одном, любит и ценит Землю? Чувство. Не имеет значения, что и кто его вызовет, но только оно не лжет – ты либо жив, либо нет. У меня очень умная мама, Эдвард. И человек она хороший. И крещеная. Давай ее послушаемся».

На самом деле англичанину не стоило воплощать Асиных теорий, чтобы быть целее мордой лица. Точнее, глазами, которые она рвалась ему выцарапать, если не отстанет от дочери. И слышать, что эта умница про него и всех его родственников до седьмого колена в запале и ярости выкрикивала, для психики – испытание еще то. Когда Даша по телефону поведала матери о новой, окрылявшей еще любви, Ася почувствовала себя мощно рычащей на недругов детеныша волчицей. Но завизжала в трубку, как придавленная дверью собачонка:

– Пощади собственную молодость, не гробь свою жизнь! Ему одиноко и тоскливо в чужой стране. Тебе ли, переводчику, не знать про языковую изоляцию. И вот он нашел влюбленную дурочку, которая не в состоянии послать его подальше, чтобы лечь спать вовремя и хорошо отдохнуть. Он не бесплатно в Москве сидит, пусть терпит вечернюю хандру. Условие работы, куда деваться. В Лондоне оторвется с приятелями. И вообще, пусть молится, сволочь, до рассвета, поклоны бьет, а не морочит девушку…

Она понимала, что говорит чудовищные слова. Ей казалось, что слышен хруст ломаемых звуками ее голоса костей дочери. Почему-то крепла уверенность, что та сейчас швырнет трубку. И Ася торопилась, не выбирая выражений, сказать как можно больше. Пусть обижается, пусть ненавидит, но хоть что-то в голову западет. Остынет, будет в состоянии размышлять, сама найдет в придушенном крике испугавшейся за нее матери здравые аргументы. Как ни удивительно, Даша твердо ответила: паника свидетельствует о том, что Ася о ней беспокоится, но нельзя во всем подозревать опасность для жизни, Эдвард любит, и почему бы ему не развестись, будто мало католиков это делают.