Кэтрин Куксон - Мотылек

Зачем я это пишу? Тебя нет, а я как окаменела. Сейчас я даже не испытываю скорби или печали. Что такое со мной? Не помешалась ли я, подобно нашей дочери? Потому что Миллисент помешанная, она такая неестественная, ненастоящая. Ей семь лет, а она не умеет ни читать, ни писать. Единственное, что увлекает ее, это, словно заяц, носиться по парку и прыгать там, как олень. Да, вот именно, она настоящий олененок.

Но что же все-таки со мной? Почему я все еще говорю так? Мне кажется, у меня пухнет голова, но в ней нет ничего, она пуста, как, наверное теперь пуст и ты. Где тебя похоронили? Да какое это имеет значение? Я не могу говорить с тобой в могиле. Я больше никогда не смогу поговорить с тобой. Тебя больше нет, и меня тоже нет больше».

Здесь письмо заканчивалось, и Агнес почувствовала, как голова у нее клонится вперед, плечи прогибаются вслед за головой, она сложилась почти вдвое и, всхлипывая, все повторяла и повторяла:

— О, мама! Мама, мамочка. О, моя дорогая мамочка!

Когда вдруг открылась дверь, ее тело стремительно распрямилось, она приложила руку к горлу и с облегчением увидела, что к ней идет Пегги.

Пегги остановилась перед ней, взяла ее за плечи и сказала:

— Девочка, тебе не нужно было читать их. Прошлое мертво и похоронено. Вот что, где спички? Дай-ка их мне. — Она схватила лежавшие у Агнес на коленях письма и кинула в пустой камин. Потом отыскала в кармане юбки коробок спичек, поднесла горящую спичку к бумагам и ворошила их, пока от них не осталось ничего, кроме маленькой кучки черного пепла. Когда она поднялась с колен, на Агнес не было лица.

— Думаешь, отец знал? — пробормотала она.

— Да, знал.

— О том, что она встречалась с Лансом?

— Ну конечно. Но относительно ребенка он не был уверен, пока детка не стала какой-то странной. И тогда он вспомнил про тетю Ланса, которая годами не вылезала из сумасшедшего дома.

— Не может быть! Она была…

— Да, была, иногда она была совсем полоумной.

— А как… как его собственные дети?

— А, с ними все в порядке, насколько я знаю. Они приблизительно того же возраста, что ты и мальчики.

Агнес сняла халат, подошла к умывальнику, вымыла лицо, помолчала и спросила:

— Какой он был, Ланс?

— Он был хорош, очень хорош и очень добр. Ни за что не подумаешь, что он солдат. Я просто не могла представить, как это он может убить человека ножом или застрелить. Но, наверное, ему приходилось. Одну вещь я знаю наверняка: если бы она вышла за кого-нибудь вроде него, вся ее жизнь была бы совсем другой. Очень может быть, могла бы приключиться и Милли, да-да, — она кивком подчеркнула свои слова, — но они бы управились с этим. Когда ты влюблен — справишься, без этого жизнь делается настоящим бременем.

Когда ты влюблен, то справишься. Страсть, ту всепоглощающую страсть, которую ее мать испытывала к этому человеку и которую испытывал он к ней, Пегги назвала влюбленностью. Ну что же, как ни назови ее, в настоящий момент Агнес была уверена, что отдала бы годы, чтобы ее испытать. Потому что в ней горело и рвалось наружу желание, и физическая потребность была только частичкой его.

Дверь снова бесцеремонно распахнулась, обе они обернулись ней и посмотрели на Магги, которая на своем невероятном ирландском английском выпалила:

— Руфи говорит, скорее. Она, похоже, совсем того. Я думаю, все, кончается.

Кое-как набросив на себя халат, Агнес кинулась мимо Пегги и Магги и, когда вбежала в спальню матери, то увидела, как Руфи Уотерз старается поднять голову больной повыше, чтобы ей было легче дышать.

Крепко прижимая руку к груди, Кейт Торман заговорила. Казалось, слова выскакивают у нее изо рта, она произносила их по одному. Она сказала:

— Не… дай… ему… упрятать… ее… в лечебницу.

— Нет, мамочка, дорогая. Нет, никогда, ни за что.

— Обещаешь?

— Обещаю… Обещаю, еще как обещаю.

Кейт Торман закрыла глаза, тело ее отяжелело и обмякло, и они осторожно опустили ее на подушки.

Четверть часа спустя Кейт Торман умерла. По одну сторону ее кровати стоял муж с младшим сыном, по другую — Агнес и Пегги Уотерз. Она оставалась в сознании до последнего вздоха, но ни разу не посмотрела в сторону мужа и ни слова не сказала ему.

Пегги закрыла ей глаза и отвела Агнес от постели матери. Реджинальд Торман продолжал смотреть на жену, но вид у него был далеко не оплакивающего, а, скорее, оплакиваемого.

Был понедельник, Пасха одна тысяча девятьсот тринадцатого года, и Джон Брэдли посчитал, что этот день должен быть праздничным. Роберт понимал, что такой шаг означал величайшую уступку, потому что в представлении дяди праздники означали не просто выпивку, а пьянку, ярмарочные гулянья с их неприличными зрелищами.

После завтрака разразилась целая буря, когда Кэрри имела неосторожность спросить, можно ли ей поехать в Ньюкасл, чтобы посмотреть представление на городской площади. Он подумал, что дядю хватит удар от одной мысли, что это может случиться.

За месяцы, прожитые здесь, он заметил, что Кэрри очень изменилась. Она стала как-то бесстыднее, что ли. Вот-вот, к ней, он бы сказал, подходит именно слово бесстыжая, потому что уже не один раз она демонстративно входила к нему в комнату, когда он был только полуодет, и в глазах у нее светилось что-то совсем не детское.

Судя по всему, думал он, тетя тоже замечает перемену в дочери, но, по-видимому, полностью доверяет ему во всем, что касается Кэрри. Только два воскресенья назад, когда Кэрри извелась, канючив, что хочет пройтись с Глэдис Паркин до Лэмсли, мать сказала ей решительное нет, ибо по воскресеньям по улицам слоняются толпы юнцов, которые от нечего делать могут натворить бог знает что.

Это позабавило его. Действительно, хорошо сказано: «Улицы, по которым слоняются толпы юнцов». В лучшем случае, на улице можно увидеть одного-двух мальчишек, подпирающих спиной калитки у своих домов. Но сегодня тетушка сказала: «Можешь пойти с Робертом, если он тебя возьмет».

Что он мог сделать? Ничего не оставалось, как напрямик объясниться, что он договорился встретиться с Нэнси Паркин.

У тетушки брови полезли вверх, чуть не до прически. «И как давно это продолжается?» — стала настойчиво допытываться тетушка точно таким же тоном, как стала бы расспрашивать его мать.

Так, несколько недель, ответил он, о том, что это были не недели, а месяцы, говорить не стоило, потому что Нэнси не нужно, чтобы кто-то об этом знал: она ходит с парнем из Бертли, который, по ее словам, может иметь серьезные намерения. Он не сомневался, что она сказала это в надежде услышать от него, что он тоже серьезно думает о ней. Но ничего такого он не думал. Она ему нравилась. Она была веселая, разбитная девушка, приятная на внешность, ее приятно обнимать, но что касается женитьбы… Знаете, женитьба — это на всю жизнь, это как страховка, за которую платишь до гробовой доски. А из того, что он знает о жизни многих поженившихся пар, он твердо вывел, что не для него все эти Пререкания, перебранки, нудное выговаривание, даже оплеухи и пощечины. Кстати, оплеухи и пощечины. На Аппер-Фоксглав-роуд не проходило воскресенья, чтобы не разразилась семейная драка. И начинал не обязательно муж, некоторые женщины превращались в разъяренных тигриц, стоило им только разойтись. Нет, женитьба — дело серьезное, и он не собирался делать это с лету. В нем что-то такое должно шевельнуться, и он не был уверен, что это что-то он найдет в Нэнси Паркин.