Глория Нейджи - Дом в Хамптоне

Когда мне исполнилось пять лет, мои родители только что переехали из Нью-Джерси в Филадельфию, и я стал ходить в школу, где не знал ни единого человека. Я пробыл в школе всего неделю или около того, когда наступил мой день рождения. Мать моя чувствовала себя неловко, что увезла меня накануне моего пятилетия (начала зрелой жизни), и очень хотела устроить праздник в честь моего юбилея. Мне было безразлично, но не хотелось задевать ее чувствительность, и я согласился. Часами она натаскивала меня, чтобы я запомнил имена всех детей. Она написала приглашения, позвонила учительнице и устроила так, чтобы я мог раздать их в классе. Это был один из самых худших дней во всей моей жизни. Я слонялся взад и вперед между рядами, раздавая приглашения согласно именам (иногда приблизительно, потому что у меня ужасная память на имена и лица). Учительница шла рядом и поправляла меня: «Нет, Дональд, это Сара, а не Сьюзен».

Праздник был назначен на ближайшую субботу в полдень. Мои родители провели два дня, готовя торты и пироги, развешивая по стенам мишени, готовя различные игры и даже установив картонные фигуры ковбоя и пастушки, чтобы дети могли вставлять в них головы и фотографироваться так же, как они это делают в парках. Бутылки с «Херши» и мятные жвачки были повсюду. Мать была настолько утомлена, что едва могла стоять на ногах.

Я торопил этот субботний полдень так же, как ты, Гарри, торопишь визит к зубному врачу. Наконец, время наступило. Все трое мы выстроились в ряд у двери, одетые с иголочки, жаждущие начать нашу светскую жизнь с новыми соседями. Мать предусмотрительно приготовила охлажденный чай с мороженым и домашнее печенье для дружески настроенных и ревностных родителей, которые захотят прийти вместе со своим обожаемым отпрыском. Мы ждали у двери час. Храбро. Оптимистично. Я помню, как мать сказала: «Никто не любит приходить первым, я слышала это в радиопередаче». И еще дважды или трижды она это повторяла. Не пришел никто.

Мои родители, пытаясь пощадить мои чувства, придумали целый список уважительных причин, начиная с неправильно поставленной на приглашениях даты и кончая весьма неправдоподобной выдумкой про массовое заболевание гриппом, который свалил с ног всех до единого.

Наконец, мы решились и сели вместе за стол — есть торт и открывать подарки, когда вдруг — о, чудо! — зазвенел дверной звонок. Мы посмотрели друг на друга в маниакальной, нервной надежде, с какою ждут отмены смертного приговора. Родители тут же вскочили и побежали к двери так быстро, что чуть не опрокинули мой стул. Я последовал за ними, предполагая самое плохое.

Два маленьких мальчика стояли на ступеньках, глядя с тем же смущением, которое испытывал и я. Один был очень толстый простак, под одной из ноздрей у него была широкая и неприятного вида бородавка. Другой был ты, Гарри. — Гарри остановился. Все, находившиеся в зале, плакали. — Оглядываясь назад, я полагаю, что это был одновременно и один из лучших, и один из худших дней в моей жизни. Я никогда не простил матери, что она настояла на этом торжестве. Но как бы то ни было, я почувствовал, что нашел жемчужину в раковине огромного разочарования, и что я не упущу свою удачу снова.

В следующий раз мог прийти только толстяк с бородавками… или никто.

Вот почему у меня никогда не было больше другого праздника по случаю дня рождения или даже юбилейной вечеринки (может быть, теперь, моя дорогая жена, ты простишь мне это). Но, с этой поры, мне уже не нужно было ждать в передней, зажав сердце в кулак. Устрой же ты мне такой праздник, если можешь, Гарри!

И если ты его устроишь, а никто не придет, все будет в порядке. Ты-то снова придешь. А если ты устроишь его, и орды моих поклонников (тайных и явных) стекутся сказать мне последнее «прощай», тогда скажи им от меня, что я им очень благодарен. Благодарен каждому, кого тронул факт моей жизни. Если придут мои пациенты, скажи им, что они помогали мне даже больше, чем смог помочь им я, и что я люблю их, скучаю по ним и искренне прошу простить меня за то, что я их оставил. Но у них все должно быть прекрасно. Они все прекрасны. Если ты хороший врач — у тебя прекрасные пациенты. А я был им. Мы удачно выбрали друг друга.

Надеюсь, что где бы я ни был, я смогу вас всех увидеть. Говорите обо мне наравне с другими в ваших смешных историях и воспоминаниях. Я очень хочу веселиться вместе с вами.

Вспомни время, Гарри, когда все мы жили в том здании на Западной Восьмидесятой улице, наша дверь соседствовала с квартирой двух пьяниц. Они никогда не запирали ее, и Артуро каждый день забегал к ним, когда они уходили из дома, прыгал на стул и запускал пушистую лапу в еду, стоящую на столе.

О Боже! Как я скучаю по всем нашим шуткам и розыгрышам! Знайте, как сильно я вас всех люблю. И как много радости вы мне доставляли. Веселитесь, Гарри. Устройте какую-нибудь шутку».

Гарри наклонил голову. Никто не произнес ни слова.

Гарри аккуратно сложил листки и положил их в карман.

Новое чувство начало расти внутри него. Оно медленно разрасталось в этой многолюдной тишине. Пульсирующая тревога. Искра, из которой разгорается пламя… Беспокойная, энергичная вспышка. Она росла, превращаясь внутри него в пламя. Пенящееся, дымящееся, шумное пламя! Испепеляющий порыв рвался из его сердца наружу, бешено мчался, доводя его кровь до кипения.

На столе перед Гарри стоял поднос, заставленный бутылками с шампанским и бокалами с пивом. Гарри наклонился, схватил кружку пенистого имбирного пива и, крепко зажав ее в руке, высоко поднял над головой.

Он громко закричал, выплескивая весь пыл, страсть, раздражение и отчаяние, накопившиеся в нем.

— Дерьмовая смерть! — кричал Гарри. — Отправляйся в ад!

Люди стали поднимать головы, потом как по команде вскочили на ноги. Они стали запрыгивать на столы и стулья, высоко поднимая бутылки и кружки. Картина напоминала английскую пивную. Один за другим присоединялись к Гарри их голоса. Песня жизни набирала силу.

— Дерьмовая смерть! Дерьмовая смерть!

Старые и молодые были в едином порыве! Весь страх и гнев, растерянность и пассивность, ложное смирение и претензии, отречение… — все, чем большинство из них прикрывалось, как скауты в грозу, все это взбунтовалось и вышло теперь наружу.

— Отравляйся в ад! Отправляйся в ад! — скандировала толпа.

Гарри спрыгнул со стула. Джереми, заражаясь его настроением, вставил кассету в магнитофон и включил его на полную мощность.

— Потрясно! Сегодня погуляем!

В людей вселился бес.

Дети кружились, не попадая в ритм. Макс Стайлс подбросил вверх свою шляпу, потом — итальянский шелковый галстук и рубашку, сгреб в объятия Эсмеральду Куччи, и, похлопывая ее по спине, стал неистово крутить ее в танце. Каждый начал двигаться — танцевать, покачиваться, пытаясь дать волю своим чувствам.