Наталья Калинина - Полуночное танго

— Извини, к подъезду не подал — не хотел твоей Инессе вконец настроение портить. Понимаешь, ее, бедняжку, намедни старый хахаль спустил с горки без тормозов, так что ей край как нужно своей скрипучей тачкой на кого-нибудь наехать.

— А тут я на дороге очутилась. Так, что ли?

Валерка присвистнул.

— Да плюй ты на них всех. Сама видишь — кукольный театр. Посмеялся, похлопал в ладоши — и забыл. Играй себе Шопена и береги нервы.

— Что это вы все о моих нервах так печетесь? — вдруг взорвалась Оля.

— Спокойно, спокойно, крошка. Бурные эмоции нужно проявлять… сама знаешь где. Ну, может, еще иногда за роялем. А в жизни…

— В жизни нужно на все плевать.

— Умница. Усекла наконец.

— Ну и плюйте себе на здоровье. Сидите в своем стоячем болоте и плюйте на все вокруг. И берегите ваши драгоценные нервы.

Оля нащупала в темноте ручку, и когда Валерка затормозил возле светофора, выскочила из машины и нырнула в темный переулок. Она слышала отчаянные Валеркины вопли-сигналы, потом они смолкли. Остался лишь равнодушный шелест дождя и звук ее шагов.

Баба Галя собирала на стол. Увидев мокрую растрепанную Олю, всплеснула руками.

— Фулюганы пристали? Этой падлы у нас хоть отбавляй. А где Валерку черти носят?

— Он меня подвез, — тихо сказала Оля, стаскивая мокрый плащ.

— Так, значит, это он разбойник руки распустил? — Баба Галя зорко вглядывалась в Олино лицо. — Ты это правильно: не позволяй ему раньше срока баловство. Он тут не одну девку по кустам водил, а после замуж не взял.

— А я и не собираюсь за него замуж, — устало бросила Оля по пути в свою комнату.

Баба Галя неотступно шла за ней.

— Как это — не собираешься? Зачем же тогда время проводишь? Да он жених хоть куда — ему от бабки пуд царского золота достался. Она казначейшей у монашек была, вот и натягала монастырского добра будь здоров.

— Ну и что?

— Как это — что? Ты об свою пианину все пальцы побила ради заработков. Они у тебя страшные и пухлые, как у доярок на ферме. За ним как за каменной стеной жить будешь. Он тебе за холодную воду взяться не позволит, верно говорю!

Оле вдруг все на свете стало безразлично. Пускай поговорят, посудачат. Люди любят чужие судьбы устраивать. Перед Олей было спокойное румяное лицо бабы Гали — каким покоем веет от этой крепкой здоровой старухи. Вот и ей бы, Ольге, так же деловито, без суеты, вести домашнее хозяйство, сажать по весне картошку, солить на зиму огурцы… Может, на самом деле в такой жизни больше смысла, чем в этой каждодневной нервотрепке?..

Оля вдруг уронила голову в пахнущий домашним теплом ситцевый передник бабы Гали.

— Устала я. Знали бы вы, как я устала…

Она поведала о своем разговоре с Инессой Алексеевной, о Мише Лукьянове, об опасениях насчет крыши. И о том, как ей одиноко, трудно, тоскливо. Баба Галя сидела рядом с Олей на высокой кровати и кивала головой, с интересом внимая каждому ее слову.

— Мишка твой пускай к нам приходит заниматься. Небось не разобьет пианину, — только и сказала она.

…Чай пили с медом и теплыми пышками, которые баба Галя то и дело подкладывала Оле. Петр Дмитриевич, желая ее развеселить, рассказывал детские анекдоты. А потом явился Валерка с большим букетом мокрых пушистых астр и прямо с порога швырнул Оле на колени.

— Фу, скаженный, разве ж так дарят букеты? — беззлобно проворчала баба Галя. — Небось всю клумбу у своей бабки Поли оборвал. Садись, что ли, чай пить.

— За чай спасибо, только я с непрощенным грехом за стол не сяду. — Валерка бухнулся на колени, картинно закатил глаза. — Милостиво прошу простить меня, сударыня Ольга Александровна. Истомился весь от тоски по вашему ласковому словечку. Ну, скажите же…

«Паяц, — думала Оля. — Настоящий паяц. Ими обычно становятся люди с чересчур ранимыми сердцами. Может, и мне попробовать ему подыграть?..»

Она встала, прижала к груди мокрый букет и сделала чопорный реверанс.

— Прощен, прощен, прощен!

Валерка подхватил на руки спавшего на сундуке Ибрагима и закружился в вальсе, топча мокрыми ботинками чистые крашеные половицы.

— Ну, хватит дураковать на ночь глядючи, — проворчала баба Галя. — Хочешь чаю — садись к столу, а нет — вытряхивайся за дверь и людям покой дай.

— Не будет, не будет вам покоя! Я расплескаю ваше стоячее болото.

Валерка лукаво подмигнул Оле.

— Ты лучше чаем на клеенку не плескай, — подал голос до сих пор молчавший Петр.

— А ты, Петро, не вякай. Дыши себе носом и поливай по утрам фикус. А еще за Алевтиной приглядывай, не то… — Валерка с опаской покосился на Олю. — Все, все, умолкаю в страхе перед новыми катаклизмами.

В ту ночь Оле долго не спалось. Вертелась на мягкой жаркой перине и мучилась чувством вины перед Валеркой. Кругом она виновата перед ним, кругом. И в том, что не любит его и, вероятно, никогда не полюбит. И в том, что думает прежде всего о себе. Всегда думала, потому и Илью потеряла. Валерка предан ей всей душой, Валерка готов горы ради нее свернуть, Валерка… Словом, не нужен ей Валерка. Кроме Ильи, не нужен ей никто. Глупая, несовременная, белая ворона… Теперь живи воспоминаниями о прошлом. О том, что не сбылось. А все остальное, как выражается Валерка, кукольный театр. Но можно ли прожить одними воспоминаниями?

Войдя утром в класс, Оля прежде всего подняла глаза на потолок. Ей показалось, что лепные украшения угрожающе набрякли, сдерживая воду. Кровельщиков нет и в помине. «Какой дурак в такую дождину за одну зарплату на крышу полезет? — сказала за завтраком баба Галя. — Это же не у себя над головой каплет».

Дождь упрямо сеет прозрачное просо. И Оля кутается в шаль, с надеждой вглядываясь в обложенное тучами небо, напрасно отыскивая в нем хоть маленький просвет.

Миша Лукьянов все шпарит наизусть. Талантлив, черт, и, что очень важно, работать умеет. Оля кладет ладонь на обшлаг его обтрепанной курточки.

— Когда же вы успели все это выучить? И где?

Миша нехотя возвращается к реальности.

— Вчера занимался в красном уголке механического техникума, сегодня с утра — здесь… Если вы не очень устали, сыграю вам сонату Листа.

Миша начинает играть величественное, нисходящее в таинственные глубины жизни вступление, возвещающее о жестокой борьбе темных и светлых сил.

Подняв глаза к потолку, Оля замечает большое серое пятно над роялем — с него вот-вот готова сорваться тяжелая мутная капля.

— Миша, потолок! — кричит она, хватает со стула свой плащ и набрасывает его на крышку рояля. — Я… я побежала за людьми. Вот еще шаль…

Во всем особняке ни души. Лишь в комнате под лестницей, где сидит сторож, горит свет.

— Дядя Федя, потолок в пятом классе потек! — кричит Оля, распахнув дверь. — Вы — туда, я — в горсовет.