Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую

— Мертвых не оскорбляют, мсье, — сказала она твердо. — Вы можете осуждать поведение моего мужа во время оккупации, но не надо глумиться над его трупом. Я вам запрещаю это!

— Вы не можете мне ничего запрещать.

— Мой муж заплатил за свою близорукость. И он ни на кого не доносил и никого не отправлял в лагеря. Его имя никогда не появлялось в черных списках, распространяемых бойцами Сопротивления, он не получал от них писем с угрозами и нарисованными гробами. Я не ищу оправдания его ошибкам. Я только хочу подчеркнуть, что он разделял мнение определенной части французского общества, тех, кто сначала прославлял Петена. Через несколько недель они стали прославлять де Голля. Мой муж ошибся, но я уверяю вас: он не преступник. И вы не имеете права плевать на его могилу.

Она повысила голос и смотрела на него не мигая, в то время как ее сердце билось в груди, как барабан.

— Ладно, ладно, — сказал он, сжимая кончики своих пальцев. — Ну а теперь, чтобы хоть как-то оправдаться самой, вы, надо полагать, вытяните на свет Божий имя какого-нибудь якобы спасенного вами еврейчика? Вы не первая, кто прибегает к такому трюку. Мне часто доводилось слушать подобное. Ну, давайте, мне доставит удовольствие послушать ваш «правдивый» рассказ.

Ксения сжала губы. Она предпочла бы познакомиться с соломенными тюфяками в тюремной камере, чем унижаться перед этим человеком.

— Опять молчите? Что ж, ваша тактика защиты оставляет желать лучшего, дорогая мадам. Многие отправлялись за решетку и за меньшее.

— Мне не в чем оправдываться. Я буду говорить, когда предстану перед судьями, которые достойны такого звания. А теперь позвольте мне уйти отсюда. Меня дома ждут дети. Тем более что анонимные доносы никакой суд рассматривать не будет.

— А вы, оказывается, нахалка! В самом деле, лучше бы вы продолжали молчать. Да как вы вообще смеете смотреть мне в глаза! Вы, которая в эти ужасные годы сумела обогатиться за счет спекуляций на черном рынке!

Продолжая смотреть на нее с презрением, он наклонился к ней. От слюны у него остались беловатые следы на уголках губ.

— Я достаточно повидал таких, как вы. Вы мне отвратительны! Кровососы, вот кто вы есть! Мерзкие кровососы! Ничего, вот посидите немного за решеткой, быстро станете любезной.

Он стал выписывать ордер на арест, но его ручка отказывалась писать. Отчаявшись, он швырнул ее в угол комнаты и ринулся из кабинета. Как только он исчез, Ксения схватила со стола письмо-донос, пытаясь по почерку определить автора. Оно было написано черными чернилами, почерк был неаккуратный, некоторые буквы налезали друг на друга. Раздраженная, она поняла, что не узнает почерк доносчика. Она ожидала, что это рука консьержки, писавшей как курица лапой. У Ксении с ней были прохладные отношения, но это был не ее почерк. Ксения снова села на стул и нервно разгладила рукой серую шерстяную юбку.

Она опасалась тесноты темных тюремных камер. Вина лежала на Габриеле, но Ксения не могла отречься от мужа перед этим неприятным типом. В глубине души у нее еще теплилась жалость к покойному. Когда она оказалась в трудном положении, Габриель Водвуайе помог ей. Он был примерным отцом ее ребенка. За это она всегда будет испытывать к нему признательность, невзирая на то, что ей пришлось пережить за последние годы их совместной жизни. И в том, что он пошел на крайний поступок, была доля и ее вины.

Что будет теперь с ее детьми? Как предупредить их о том, что с ней случилось? Ксения ни секунды не сомневалась, что Феликс позаботится о девочках. Она показала, где в квартире хранятся деньги. С деньгами они смогут питаться нормально, так как одних продовольственных карточек не хватит, чтобы утолить голод троих подростков. В этих стенах она может задержаться дольше, чем предполагала. И потом, что будет с ее работой? Палата синдиката очень рассчитывает на ее участие. Теперь, когда на счета Габриеля наложен арест, она должна выкручиваться сама, что, впрочем, ее никогда не пугало. Ничего, пусть она теперь вдова, зато она свободна. Замужние женщины несамостоятельны. Юридически завися от супруга, они не могли иметь ни личного счета, ни даже сами получать зарплату. Выйдя замуж, Ксения с большим трудом привыкла к такому положению вещей, которое всегда считала абсурдным.

В дверном проеме показалась фигура полицейского.

— Следуйте за мной, мадам. Мсье Мартино задерживается. Мне приказано препроводить вас в тюрьму.

Грязная заря занималась над Парижем. На улицах было пусто, жалюзи закрывали окна домов. Сырой и холодный воздух заключил Ксению в объятия. «Может быть, стоило с ним поговорить, с этим мерзким идиотом», — подумала она, усаживаясь в черную повозку, запряженную лошадьми. В который раз ее гордость создавала ей дополнительные проблемы, и она боялась, как бы горько не пожалеть ей об этом впоследствии.

Наташа ожидала в салоне Дома Лелонга на авеню Матиньон. Декор помещения был выполнен в белых, почти девственных тонах, что очень хорошо сочеталось с гипсовой отделкой и создавало иллюзию движения. Вдоль стены стояли стулья. Люстры не горели. Слышно было, как по оконным стеклам барабанят дождевые капли. Стоящие на столе два сделанные из проволоки манекена отбрасывали легкие тени.

Нервничая, Наташа мерила шагами помещение. Она плохо выспалась, расстроенная тем, что нехорошо поговорила с Феликсом и Лили. В течение долгих часов она пыталась воскресить в памяти все разговоры, которые некогда вела с отцом, в поисках подтверждения их правоты, но могла только вспомнить, каким он был великодушным, как никогда ей ни в чем не отказывал. И она пользовалась этим. В то время она была такой беззаботной! Война на многое открыла ей глаза. Но Наташа не могла связать образ своего отца с человеком, который мог поступить недостойно. Правда, политические взгляды не имеют ничего общего с чувствами. Что, если Феликс и Лили правы? Она была вынуждена признать, что ее отец был для нее более загадочным человеком, чем мать. Наташа иногда ловила на себе его взгляд, пронизывающий взгляд человека, который боялся, как бы с его ребенком не случилось несчастья, и в такие моменты она была страшно горда этой молчаливой заботой. С другой стороны, он никогда откровенно не разговаривал с ней. В этом отношении Наташе было проще общаться с матерью, и именно к ней она обращалась за советами, абсолютно доверяя ей. Даже злясь на мать из-за некоторых ее решений, она знала, что та желает ей лишь добра. Она вспоминала воздушные налеты, когда она еще не покинула Париж. Только благодаря спокойствию и уверенности матери она не испытывала страха. Она не сомневалась в ее требовательной любви, и это успокаивало ее. Вот почему она ужаснулась при мысли, что мать находится в тюрьме, беспомощная и испуганная. Наташа была готова молиться небу и земле, только чтобы ее освободили как можно быстрее.