Нина Бодэн - Круговорот лжи

— Очень удобно! — рычу я. — О Боже, мне доводилось слышать о порнофильмах, где женщины фантазируют, как трахаются с молочником, мойщиком окон, почтальоном… Дантисты — это что-то новенькое! Они могут трахаться с любым пациентом, который им понравится. В перерывах между пломбами!

— Как тебе не стыдно! — Лицо Элен темнеет, щеки покрываются ярким румянцем.

— Нет, это становится интересным. Раньше я не задумывался о преимуществах твоей профессии в плане секса. Ты уже пользовалась ими? Что тебя возбуждает сильнее? Когда ты чистишь канал или просто сверлишь зуб?

Элен не отвечает. Она часто и тяжело дышит; я вижу, как вздымается и опадает ее грудь.

— Лично я думаю, что тебя возбуждает боль, — говорю я почти ликующим тоном. — Вернее, возможность причинять боль. Извини, я не знал. Хотя не уверен, что пошел бы на это.

Она кричит на меня:

— Ты подонок! Все это грязь, отвратительная грязь! Ты считаешь мою работу забавой). Ты никогда не воспринимал ее всерьез, не так ли? Я слышала, как ты говоришь: «Моя жена — дантист». Произносишь это своим клоунским тоном, словно стыдишься меня. Как будто моя профессия недостойна уважения, в отличие от профессии врача!

Элен бросается на меня и начинает колотить по груди и шее кулаками; ее лицо искажено гневом, как будто вся эта чушь для нее важнее, чем то, из-за чего мы ссорились прежде. Если бы у нее в руке был нож, она бы им непременно воспользовалась.

Я с трудом перехватываю ее мелькающие кулаки; Элен сильная женщина.

— Послушай меня, идиотка! Ты сама так думаешь, а не я! Это не имеет ко мне никакого отношения! — кричу я, слегка кривя душой, потому что в ее упреках действительно что-то есть. Я никогда не понимал, как человек может любить свою профессию, если ему всю жизнь приходится пялиться в чужие разинутые рты, и иногда действительно дружески поддразнивал Элен. Я был уверен, что она относится к этому так же, как и я. О Господи, да ведь мы и познакомились благодаря ее профессии. Когда однажды воскресным утром я прибежал в Лондонскую городскую больницу, изнывая от боли, меня избавила от мучений красавица студентка, рыжеволосый ангел милосердия. Все это вихрем проносится у меня в голове, пока Элен борется со мной, пытаясь вырваться и рыча негромко, но яростно. И вдруг мне становится ясной подлинная причина ее неожиданного свирепого нападения. Я говорю: — Это Тед, верно?

Она перестает бороться. Я отпускаю ее кулаки. Она делает шаг назад и застывает на месте.

Я жду, что она начнет отрицать это. Но Элен молчит. Я говорю:

— Ну что ж. Догадываюсь, что это тоже удобно.

Она говорит:

— Ты всегда насмехался над ним. Однажды ты представил его: «Партнер моей жены, австралийский дантист».

Это меня удивляет.

— Прости, не понял. Что именно вызывает твои возражения?

Она нетерпеливо отвечает:

— Ты понимаешь, о чем я говорю. Как будто это ужасно смешно!

— Но это абсолютно верно. Тед приехал из Австралии. И он дантист.

Что еще я мог о нем сказать? Почти ничего. Он высокий, стройный и довольно красивый — для тех, кому нравятся здоровые, ухоженные мужчины с квадратными подбородками. И волос у него больше, чем у меня, что вполне естественно: он моложе, чем я. И моложе, чем Элен, кстати. Лет на десять как минимум. Может быть, это ее и привлекло?

Я говорю:

— Ну что ж, если тебе так больше нравится, я могу представлять его: «Любовник моей жены». Тут уж ошибки не будет. Оказывается, у нас с ним гораздо более близкие отношения, чем у врача и пациента.

Зубы всегда были моим больным местом. Я подшучиваю над дантистами, потому что боюсь их. (И Элен знает это, не может не знать!) Воспоминание о том, как Тед ковыряет своими ужасными инструментами, иголками и щупами, в моем разинутом пересохшем рту, делает чувство унижения еще более острым. Элен сказала тогда:

— Милый, пусть это сделает он. Работа тонкая, и я буду бояться причинить тебе боль.

Ба! Сомневаться не приходится: мои старые убогие клыки всегда вызывали у нее отвращение. Я мстительно бросаю:

— Значит, тебя привлекли его красивые крепкие зубы?

И так далее, и тому подобное. Этот оживленный обмен любезностями как нельзя лучше характеризует интеллектуальный уровень, на котором закончился наш брак. Продолжать нет смысла; ссоры, взаимные обвинения, упреки у большинства женатых пар в такой ситуации совершенно одинаковы и предусмотрены все тем же надоевшим сценарием. Поскольку настоящая рана куда глубже, чем вы готовы признаться, вы начинаете наносить друг другу мелкие укусы и ссадины.

— Еще одна рубашка без пуговиц! — рычу я, швыряя на пол доказательство ее невнимания ко мне. Она, также разгневанная моими мелкими и несправедливыми жалобами («Я вынужден сам пришивать себе пуговицы!»), наклоняется и подбирает рубашку. Потом речь заходит о туалетной бумаге и других принадлежностях. — Тебе наплевать даже на естественные человеческие потребности! — воплю я, притворяясь (или наполовину притворяясь), что это шутка, но жена начинает плакать, убегает, а когда она возвращается, от раскаяния, которое вызвали во мне ее слезы, не остается и следа. Мыло, которое она купила, это не то простое мыло без запаха, которым мы всегда пользовались. Я подозреваю, что она сменила его на более дорогое ароматизированное, потому что таким мылом предпочитает пользоваться Тед, а следовательно, и она сама. Оно продавалось в комплекте с одеколоном, объясняет жена, преподнося мне красивую стеклянную бутылочку с аэрозолем в качестве подарка по случаю заключения мира. — Я не хочу пахнуть, как твой любовник! — кричу я. — Запомни, я художник, а не какой-нибудь красавчик-дантист! О Боже, а я-то всегда ломал голову, почему в его кабинете воняет, как в будуаре старой кокотки!

Все, хватит! Как я уже говорил, в этом нет ничего поучительного. Мое единственное оправдание заключается в том, что я чувствовал не только вполне естественные боль и обиду, но был охвачен неким необъяснимым мистическим ужасом. Я боялся, что она уйдет от меня; и тем не менее все, что я говорил и делал, диктовалось подспудным безумным желанием оттолкнуть ее, сделать еще хуже и покончить с этим. Я начал приезжать за ней на работу, прибывал заранее и сидел в машине, подсчитывая время между уходом последнего пациента и появлением Элен. В один из таких вечеров она сказала мне, что Тед оставит практику, как только она найдет другого партнера. Я ответил:

— Надеюсь, его жена будет довольна.

И тут она простонала:

— Я не уверена, что это то, чего ты ожидал… То, что он так легко согласился уйти, тебе вовсе не льстит. Наверно, мне следует считать себя оскорбленной.

В конце концов я сам не вынес собственного поведения: оно было неумолимым свидетельством безумия, глупости, утраты не только великодушия, но и элементарного здравого смысла. Когда Элен ушла (теперь я удивляюсь тому, что она так долго терпела!), я почувствовал облегчение, которые испытывает преступник после исчезновения главного свидетеля обвинения. Теперь я мог определить и оценить собственную вину, признаться в некоторых мелких грешках, за которые надеялся быть прощенным по прошествии некоторого времени, которое Элен проведет одна в убогой квартирке над зубоврачебным кабинетом. Для нее это будет недолгой ссылкой, для меня — лечением. Нам обоим требовалось «все как следует обдумать». А мне — «обрести самоуважение». Боже, что за жаргон!