Николай Семченко - Яблоко по имени Марина

Тут дверь кабинета скрипнула, в нее просунулась пышноволосая голова вахтерши Нонны Александровны.

— Павел Васильевич, — томно выдохнула она, оттопырив нижнюю губу и показывая новенький золотой зуб, — к вам женщина пришла…

— Так пусть заходит, — буркнул я, не поднимая головы от спешно разложенных бумаг, — вы же знаете, что в наш отдел пропуск не оформляется…

— Она сказала, что подождет вас внизу, — Нонна Александровна поджала ярко-красные губы и прищурила глаза. — Такая стеснительная дамочка, уж такая скромная…

— Вот еще, — я сделал вид, что недоволен. — Делать мне нечего: принимать посетителей в вестибюле…

— Но вы, Павел Васильевич, все-таки спустились бы к ней, — настаивала вахтерша. — Она сегодня уже второй раз приходит. Первый раз, как приходила, вы куда-то выходили по делам. Я ее к вам в кабинет отправила. Не знала, что вас там нет. Она уж так переживала, так переживала, что вас не застала. А вы разве ее записку не видели? Она что-то вам такое написала…

— Да записка-то есть, — хмыкнул я. — Только не пойму, что за дама и откуда она.

— Ну, так и узнаете сейчас. Спускайтесь. Уж такая она скромная, такая обходительная, такая славная…

Продолжая выдавать визитерше приятные характеристики, вахтерша притворила дверь.

Делать нечего, пришлось мне спуститься вниз. В вестибюле, однако, я никого не увидел. Я даже обошел вокруг развесистую китайскую розу, высаженную лет десять назад Светланой Ивановной из отдела долгосрочных прогнозов.

Светлана Ивановна уже который год на пенсии, за ее растением никто особо не ухаживает, разве что уборщица раз в неделю польет, и то — с бурчанием: платят, мол, гроши, мало того, что убираешь тут за всеми их срач, так еще и бесхозные цветы обихаживай — поразводили тут всякой растительности.

За розой, однако, тоже никого не оказалось. Но кто-то прохаживался в цокольном помещении. Входом через него пользовалось в основном начальство, когда приезжало на машинах.

Перегнувшись, я заглянул через решетку лестницы вниз и увидел маленькую худенькую женщину в белой кофточке. Она подошла к низкому подоконнику и села на него, вытянув ноги. Русые спутанные волосы, перевязанные узкой розовой ленточкой, закрывали ей плечи.

— Боже, боже…, — у меня резко оборвалось сердце, на какую-то секунду даже перестало биться, а потом бешено, до боли в висках застучало: бух-бух-бух! — Боже мой, неужели она. Никто больше не носит такую ленточку! Конечно, это Лена.

Я затаил дыхание и, медленно отступая по лестнице вверх, молил Бога, чтобы тот сделал так, чтобы женщина не увидела меня. Хотелось исчезнуть, испариться, стать невидимкой, провалиться сквозь землю, только бы не встретиться с ней.

Самое смешное, что мне вдруг вспомнилось исламское изречение: «То, что мусульмане считают справедливым, справедливо в глазах Аллаха». Но какому Богу я молился, и сам не знал. Скорее всего, лучше обратиться конкретно к Аллаху, потому что тот Создатель, которого я попросил помочь, сегодня, наверное, не слышал одиноких голосов, а, может, занимался чем-то более важным или вообще решил подбросить мне испытание. Может быть, сейчас он с любопытством взирал на меня откуда-то из своих заоблачных высот, и его очень интересовало, как я поведу себя с дамой, которую некогда любил. Или не любил? А! Какая, впрочем, разница. Мы были с ней близки. Более того, она научила меня любви. Или сексу? «Трахаться можно без любви, а любить — без траханья, — говорила она и, сдувая челку со лба, бросала на меня короткий испытующий взгляд. — Что у нас с тобой, я и сама, миленький, не знаю. Может, мне просто нравится жить?».

— Ё-калэ-мэнэ!

Я наступил на жестяную крышечку от пива, и она, зараза такая, выскользнув из-под моего ботинка, со звоном покатилась вниз. Женщина вздрогнула и обернулась на звук. Из-под густой челки русых волос стрельнул пристальный взгляд темных и блестящих глаз. Зрачки, черные, как маслины, странно расширились и застыли. Она смотрела на меня так, будто только что обрела дар зрения и первый человек, которого увидела, был я, Павел Васильевич Иванов.

Пришлось изобразить на лице улыбку и поднять в приветствии руку. А что еще оставалось делать?

Лена тоже помахала и позвала меня к себе. Спускаясь по лестнице, я думал, что же мне делать. В отношениях с этой женщиной я вообще не мог знать заранее, что будет дальше: задумывал одно, делал другое, а получалось так, как хотела она. Наверное, я никогда не обратил бы на нее внимания, если бы она сама не подошла ко мне в институтской курилке. «Говорят, ты стихи пишешь, — обратилась она ко мне. — Можешь что-нибудь дать для факультетской стенгазеты?»

Я почему-то вспомнил школьную учительницу Нину Ивановну и ту злосчастную стенгазету, из-за которой наш класс не попал на какой-то конкурс: «Не, я стенгазетами никогда не занимался, — соврал я. — Талантов нет таких!» А Лена хмыкнула: «Тебя никто и не заставляет! А вот стихи ты пишешь. Мне рассказывали. И вроде они производят впечатление…».

Конечно, она намекала на тот вечер, когда мы, вчерашние абитуриенты, отмечали поступление в институт. Днем объявили результаты приемных экзаменов: конкурс большой — четыре с половиной человека на место, у меня была одна «четверка», остальные — «пятерки», но я все равно боялся, что не попаду в альма-матер со своими девятнадцатью баллами из двадцати. Все-таки ребята поступали подготовленные, многие ходили на подготовительные курсы, занимались с репетиторами. Разумеется, в нашем поселке такого не существовало, а само слово «репетитор» я впервые услышал в приемной комиссии.

В общем, когда объявили результаты экзаменов, я радовался до умопомрачнения. Кто-то предложил: «Ребята, надо отметить это дело!». Собрались на квартире у Миши Харитонова, родители которого по такому поводу даже специально уехали на загородную дачу, чтобы не смущать молодежь. Я, конечно, быстро захмелел. Раньше, считай, я не пил вина, а тут — такое радостное событие, чувствуешь себя взрослым, как-то негоже отставать от других. Ну, рюмка за рюмкой, шутки-прибаутки — и напился, а напившись, расчувствовался, вспомнил свой поселок, родителей, школу и то, как, оставаясь дома один, сочинял стихи. Друзей я не имел, вернее, те парни, с которыми сложились нормальные отношения, наверное, считали меня другом, но для меня они оставались просто хорошими знакомыми. Друг ведь больше, чем товарищ. Другу можно рассказать о себе все, полностью довериться, и он тебя всегда поймет. А таких у меня не было. И когда случалось что-то важное, я рассказывал об этом в рифмованных строчках. Стихами их, в общем-то, не считал. А тут после выпитого, когда другие ребята рассказывали смешные анекдоты, вспоминали какие-нибудь случаи, к месту и не к месту цитировали классиков и вовсю старались показать свою ученость, я вдруг заорал: «А стихи кто-нибудь сам сочиняет? А! Слабо вам? А я — могу!» И начал шпарить свои вирши. Боже мой, выступал, наверное, не менее получаса, аж голос сорвал. И вот, нате вам, оказывается, весь институт уже знает…