Пенни Самнер - Дерево ангелов

В отца Нины вцепились мертвой хваткой.

— Как вы смеете трогать папу! — услышала Нина свой собственный крик. — Как вы смеете!..

Она бросилась к ступеням, но чьи-то сильные руки схватили ее…

На своих похоронах мама плакала. Нина покачнулась, когда увидела, что на мраморном лице матери блестят слезы, но тетя Лена сжала ее локоть:

— Это лед, Нина. Просто лед тает.

Графиня Грекова ошалела от чуда.

— Слезы святой! — причитала она, ломая руки. — Царица небесная, вот милость-то!

Появилась одна из ее дочерей с нюхательной солью и увела графиню.

Хоронили маму через пять недель после смерти. Зимой такие задержки были обычным делом: земля слишком смерзлась, чтобы копать могилу. К тому же папа был нездоров и не смог бы присутствовать на похоронах, будь они раньше. Доктор Сикорский наказал, чтобы за ним следили денно и нощно, и первые две недели его ни на минуту не оставляли одного, даже когда он ходил в уборную. Когда оказалось, что никто из мужчин не отваживается сидеть с ним ночью, Дарья взяла из швейной комнаты свой матрас с бельем и постелила себе на полу в комнате для гостей, где теперь спал папа. Окно было заколочено; Дарья заперла дверь и положила ключ себе под подушку. Нина слышала, как жена садовника, с выпученными от ужаса глазами, говорит кухарке: «И как она не боится! Ведь хозяин может задушить ее, а потом покончить с собой…»

Наутро после того, как умерла мама, в доме висел тяжелый запах крови, и через ставни Нина видела, как выносят матрас из родительской спальни, чтобы сжечь его на Южном поле. Потом плотник начал делать гроб…

После они с тетей Леной и Дарьей ждали, пока гроб осторожно спустят, узким концом вперед, по лестнице в каменный подвал. Сверху на него положили распятие, обсыпали сухим чертополохом и можжевельником и обложили льдом, который передавали в ведрах мрачные мужики. «Господи, сделай так, чтобы всего этого не было, — беспрестанно молилась про себя Нина, — пусть все это окажется неправдой!» Одной частью своего существа она понимала, что мама лежит в гробу, что она мертва и оставила их навсегда. Но другая часть ее существа отказывалась верить в это — невозможно, чтобы мамы, с ее чарующим смехом и танцующими руками, вдруг не стало… Нина услышала слова тети Лены:

— Твои родители очень сильно любили друг друга, Нина. Но ты всегда должна помнить, что любовь способна породить безумие.

После похорон все, должно быть, почувствовали, что папе больше не грозит опасность, потому что тетя Лена вернулась в город к собственной семье, а Дарья опять стала спать в швейной комнате. В доме, казалось, установился привычный порядок вещей, но постепенно Нина поняла, что их жизнь уже никогда не будет прежней, ведь мама была их якорем и без нее они стали как корабль без руля и ветрил. Все знали, что папа часто срывается и кричит на людей, а деревенские страшатся вспышек его гнева, но мама превращала его крутой нрав в семейную шутку. «Твой папа оставляет свою вспыльчивость вместе с сапогами в передней, — смеялась она. — Это злющий дворовый пес, которого не пускают в дом». Когда мамы не стало, злой пес ворвался в дом, стал бросаться на предметы и — чем дальше, тем больше — на прислугу. С Ниной отец не вел себя грубо, но и ласковым не был тоже. Девочка жила в каком-то оцепенении, ошеломленная горем, но он никогда не говорил с ней об этом — в сущности, он вообще почти не разговаривал с ней. По мере того как недели превращались в месяцы, Нина начинала все больше бояться его.

Постепенно стала уходить прислуга. Первой, в начале весны, взяла расчет мисс Бренчли — после того как папа взбесился из-за того, что она за обедом пролила масло.

— Я жалею тебя всем сердцем, — сказала она Нине, — но остаться не могу.

Нина следила за сборами мисс Бренчли совершенно безучастно. Не будет больше уроков и чтения вдвоем. Но разве это имеет какое-то значение теперь, когда мамы больше нет?

К середине лета четыре горничных и трое человек с кухни нашли работу в городе. Папа не поручил Дарье найти им замену. Нина подозревала, что ушла бы и кухарка, если бы ее муж, дюжий молчаливый мужик, и двое их не менее молчаливых сыновей не работали на ферме.

Раньше летом у них всегда было шумно, людно: по гравиевой аллее один за другим подъезжали экипажи, мама с подругами, в нарядных шляпках и платьях, прогуливались по лужайке, мужики приносили на кухню деревенские сплетни, — теперь гостей почти не стало, и нередко Нина и прислуга невольно говорили шепотом.

С наступлением осени деревянные части дома всегда промасливали, а щели под окнами заделывали смесью конского волоса с глиной. Но папа, похоже, больше не замечал холода — никому не приказали приготовить замазку, и по ночам в комнатах порой стоял страшный холод.

В конце концов Дарья не вытерпела и пожаловалась.

Папа у двери в кухню всовывал ноги в галоши.

— Холод — это всего лишь Божье ледяное дыхание, Дарья.

— Скорее уж чертово… — возразила экономка.

Нина встала как вкопанная, ожидая, что сейчас Дарья схлопочет затрещину, но папа лишь спокойно кивнул.

— Тоже верно, — сказал он. — Тоже верно.

И в тот же день послал людей утеплять дом.

После ухода мисс Бренчли Нина убивала время за чтением, механически проглатывая подряд все книги, какие только были на книжных полках в малой столовой. Дарья, правда, никогда надолго не оставляла ее одну и все гнала в сад, подышать свежим воздухом.

— Твой отец, — говорила она, — терзается мыслью, что твою маму погубило его желание иметь сына. Он так любил ее, а теперь эта любовь превратилась в… — Она запнулась.

Зато мисс Бренчли не стала ходить вокруг да около.

— Я опасаюсь за рассудок твоего отца, — сказала она в день отъезда. — Умоляю тебя, Нина, напиши скорее своей сестре, скажи, что хочешь жить с ней в Ницце, пусть она пошлет за тобой.

Быть может, папа и вправду лишился рассудка, но, хотя Нина писала Кате каждую неделю, она не стала ничего рассказывать сестре. Катя и так убивалась по маме, неужели же расстраивать ее еще больше? Кроме того, у нее родилась третья дочь, Ирина, и пару раз в своих письмах она признавалась, что дела у Ивана идут не так хорошо, как он надеялся. Иногда Нина показывала Катины письма папе, но он всегда отмахивался, а когда она с опаской зачитывала ему отрывки — не слушал. В своих письмах сестре Нина делала вид, что отвечает от папиного имени, и сообщала новости с фермы, услышанные на кухне: сколько родилось телят, сколько фунтов масла сбили.

Время от времени Нина ездила гостить к тете Лене в город, но ничего хорошего из этих поездок не выходило. Ее кузины Мирна и Татьяна занимались со своей гувернанткой, ходили на приемы, встречались с друзьями; Нина уже была чужой в их жизни и, чувствуя, что ее жалеют, только и думала о том, как бы поскорей вернуться домой.