Елена Радецкая - Нет имени тебе…

Уже на второй день он писал меня обнаженной, а я смотрела вокруг и не могла поверить: неужели это мой настоящий дом! Мои будни стали похожи на праздники: он работал, приходили гости, снова работа, а у меня – своя: уборка, магазин, готовка, – и опять гости. Гости симпатичные, оживленные, остроумные, я радовалась их приходу, но когда наконец все были сыты и пьяны, не могла дождаться, скоро ли они, черти полосатые, свалят, чтобы оказаться в объятиях Арчи? А еще лучше – без гостей, вдвоем, при свечах. Тянули хорошее вино, поигрывая им в бокале, а потом он учил меня танцевать вальс, и снова в объятия.

Я жила в каком-то угаре, словно моему счастью был отпущен краткий срок. Собиралась подумать о будущем, может быть, восстановиться в Мухе, но жизнь вертелась колесом, и эти мысли откладывались на потом, успеется.

– Ты ме-еня лю-у? – брюзгливо спрашивает мерзкий попугай, ероша перья на шее. Его зовут Дрися. Порода: серый жако. Большая сволочь этот Дрися. Он принадлежит приятелю Арчи, который уехал отдыхать в Египет, и на это время оставил здесь свое сокровище. Дрися скучает по хозяину. Арчи он терпит, меня – ненавидит, возможно, он вообще женоненавистник. Я его даже не кормлю и не сую сквозь прутья пальцы – откусит. Клюв у него железный. Я плачу попугаю той же монетой, издеваюсь над ним, как могу: показываю язык, ору всякие глупости, а если Арчи уходит куда-нибудь днем, закрываю клетку тряпкой. Как он неистовствует, как материт меня.

Он умеет свистеть «Тореадор, смелее в бой, тореадор, тореадор!» А однажды задумчиво сказал:

– Ту би ор нот ту би…

– Что? Что он сказал? – не поверила я своим ушам. – А-хре-неть!

Арчи – инициалы Анатолия Робертовича Чикмарева. Удивительно, что я никогда не звала Ромыча по имени, специально не звала Володей, от нелюбви. С Арчи все наоборот. Арчи – лучше имени, это и есть имя – нежное, смешное и очень похожее на него самого. Разве возможно назвать его Толик?

В основном Арчи продавал свои картины в Германии, был у него там агент, который этим занимался. Там он считался очень модным художником. Были у него и здесь поклонники, но здесь больше завистников из нищих художников. Одного я даже видела, принципиального, который считал, что Арчи продал свой талант. На его талант покупателей, видно, не нашлось, вот он и пенился.

Арчи выработал свою манеру и штамповал полотна. Были у него и картины для души. Он их не продавал. Обнаженка, писанная с меня, была одной из них. А то, что на продажу, он называл: «Улица, фонарь, аптека…» Это пейзажи: городской вечер, фонари, золотая осень, дождь. Картины – яркие, лучистые, шелково лоснятся, горят и светятся. И то, что люди их берут, чтобы украсить свой дом, не удивительно. Они брызжут энергией. Это – праздник! Арчи мастер уже потому, что сумел угадать, что именно будет иметь успех, и наладил производство, чтобы жить, как говорится, достойно.

У Арчи не только завистников много, но и друзей. Одни – старые, другие – новые, есть – случайные, которые знают, что у него всегда можно выпить на дармовщинку. Он не жмот, денег не жалеет.

На улице вовсю тенькали птицы, распушилась зелень, и я звала Арчи поехать за город, но он срочно доделывал заказ для Германии, а однажды утром сказал, что мне нужно пожить некоторое время дома. То есть как – дома? Он знал, что дома я давно не живу. И зачем это нужно? А затем, что к нему из Германии приезжает жена.

– Какая жена?..

– А ты разве не знала? По-моему, об этом все знают.

Он удивлен не меньше меня, только я была не просто удивлена, я была ранена, убита. Тогда же я узнала, что у Арчи недалеко от мастерской есть квартира, но жена обязательно придет в мастерскую, она у него – арт-дилер, возит его работы в Германию и продает. Так что я должна собрать свои вещички, чтобы в мастерской не валялись лифчики и трусики, а вообще – это ненадолго, на месяц, не более…

Он что, ожидал, что после всего этого я вернусь к нему? Я смотрела в жаркие карие глаза и не верила уже ничему. Еще вчера я прижималась к его груди и остаток жизни мечтала провести у него под мышкой! Я хотела быть его собакой! Не помню, что было, я орала, выла, он пытался обнять меня, я отбивалась руками и ногами. Он говорил: «Я не могу отпустить тебя в таком состоянии». «Что мне с тобой делать? Скорую вызвать?» «По-моему, я не обещал на тебе жениться». «Пойду сварю кофе».

И он сварил кофе, а когда я уходила, Дрися послал меня по матери.

Все началось чашечкой кофе, ею же и закончилось.

Куда я шла, не знаю, но оказалась в костеле Св. Екатерины на Невском, где между ангелами по-прежнему продолжался диспут, куда важнее обратить внимание – на небо или на землю. А мне хотелось только одного: преклонить голову и спать, спать, спать много часов. Погрузиться в бессознанку.

Марго жила вместе с мужем где-то за городом, на съемной квартире. Юлька отчаялась найти заработок, чтобы платить за учебу, и уехала в Подпорожье к родителям. Оставались Коломяги. Я так и не выяснила, уехал ли Герман в монастырь, а если нет, то в каком он состоянии. Если в очень плохом, то мое предложение затопить печку и закрыть заслонку в силе.

Я поднялась по Стеклянной горке, прошла по улице мимо таунхаусов и дальше, вглубь, но по рассеянности миновала знакомый дом и пришлось вернуться назад. Однако дома не было. На его месте находился черный лишай, посреди которого возвышалась печка с заваленной трубой, а вокруг было разбросано мятое кровельное железо с крыши и витала юная весенняя зелень. Сосед погорел! Это была первая мысль, наверное, сознание настолько сопротивлялось очевидному ужасу, что я не смогла его сразу принять. Дом соседа стоял невредимый. Я ходила вокруг пепелища и скулила от страха. Герман в монастыре! Почему я не спросила, где этот монастырь и как называется. Я безуспешно ломилась к соседу, а дом второго соседа имел подозрительно нежилой вид. Еще через участок строили особняк, и я пыталась узнать у рабочих, когда был пожар, а они ни бум-бум по-русски, потому что таджики. По этим улицам никто не ходит, здесь ездят на машинах и сидят за своими заборами, однако, не успела я отойти от стройки, увидела идущего навстречу старика.

– Тут был пожар… – залепетала я.

– Новое побеждает старое, – откликнулся старик. – Скоро здесь старого не останется. Но молодым от этого не должно быть горько, если только у них домишко не подожгли, как тот… – И он махнул рукой в сторону нашего дома.

– Подожгли?.. Когда?..

– В январе, – ответил старик и добавил: – Человек там сгорел. Заживо.

Я неслась вниз, подальше от пожарища, и молилась: «Пусть это будет не он! Пусть это будет не знаю кто, бомж, который забрался в пустой дом. Пусть Герман живет в монастыре». Но я знала, кто был в доме!

В мобильнике не осталось телефонов из старой жизни, я их выбросила. Теперь я ехала на Пушкинскую, к Лене, однокласснику Германа, историку и алкоголику, чтобы свалиться там и спать, я больше не могла бодрствовать. Дверь мне открыла незнакомая женщина и, не заходя в квартиру, по запаху, что ли, я поняла, что там, за дверью, больше нет берлоги, там другая жизнь, другие люди.