Елена Гонцова - Ниточка судьбы

Потому что как ни в чем не бывало в кругу ее новых друзей, а также других незнакомых красивых людей, похожих на морских разбойников, сидел Алексей Тульчин — как один из них.

— Праздник Изысканного Жирафа продолжается, — сказал он. — Где ты ходишь?

— По горам, по долам ходит шуба да кафтан, — ответила Вера. — Я изучала виды растений и животных. Я видела испанского зайца. Ты откуда приехал, Алеша? Я в Москву не хочу. Я в Москву не поеду.

— Успокойся, — говорил он, обнимая девушку. — Все позади. А Москва за нами.

Стол был уже накрыт. Ряд замшелых бутылок красовался среди отборной снеди.

— Нам предлагают сыграть немедленно свадьбу, — пояснил Тульчин. — Ты не возражаешь?

— Конечно же нет! — сказала Вера. — То есть я конечно же не возражаю. Но ведь ты не согласишься взять меня замуж. Я это знаю совершенно точно.

Алексей пропустил вторую часть фразы мимо ушей. Он заговорил с Катариной по-французски. Та улыбалась одновременно ему и Вере.

Португальская идиллия развивалась полным ходом. Не хватало только ложки дегтя в пространство этого медового горного дня. Вера догадывалась, что не все столь совершенно в этой истории. Поэтому, когда Тульчин предложил ей прогуляться к источнику, где она только что была, девушка поняла, что разговор будет идти не о свадьбе, не о доме или чем-то столь же приятном, а о тех зловещих силах, которые без ведома и позволения забросили ее сюда, в сказочную, но все же чужую страну.

— Я спрашивала, когда ты приехал.

— Не сегодня, — ответил Тульчин. — А разве ты знала, что это буду я? Впрочем, какая разница. Мне важно было не только встретиться с тобой, но понять еще одну трудную для меня вещь.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — опустила глаза Вера. — Для тебя важно понять, как это меня угораздило здесь оказаться. Как это я позволила так над собой надругаться? Меня вышвырнули из страны на ночном аэроплане.

— Видишь ли, они не могли иначе.

— Они? — спросила Стрешнева. — Я боюсь этого слова с некоторых пор. Да, именно так — «они». Или еще «мы», когда кто-то говорит от «их» имени. Мы наблюдали за вашим развитием и пришли к выводу, что вы на опасном пути. Примерно так. Или — «мы» слышали, как виртуозно она играет, но чувствуется, что это как бы случайно, что тут есть какая-то подмена, а это страшно… страшно…

Тульчин словно бы не слушал ее. Он думал о другом.

— Меня все еще подозревают в краже документов и денег? Я ума не приложу, как и когда я могла это сделать? Это ж… я не знаю, как это назвать…

— Да никак, — ответил Алексей, улыбаясь. — В том-то и дело, что их взял другой человек. Потому что он до предела алчен. Или безумен. Выбирай, что тебе больше по душе. А пока возьми то, что тебе по праву принадлежит.

Тульчин взял свой стильный портфель, который Вера помнила еще по Лефортову, вынул оттуда конверт из плотной темной бумаги и маленькую шкатулку и протянул все это Вере.

Она посмотрела на Алексея растерянно, разорвала конверт, обнаружив там свои документы, а потом открыла шкатулку. И тут же все поняла. Даже не увидела, а сначала ощутила таинственный блеск старинного камня. Это был ее любимый перстень.

— Мама была права, это кольцо нельзя потерять. Как же так?

— А разве ты хотела проверить справедливость этого утверждения?

— Похоже, что да.

— Этот человек, имя которого я даже и называть не хочу, оказывается, охотился за твоим талисманом. Он считал, что все твои музыкальные успехи связаны с этой вещицей. Однажды он даже сумел украсть перстень, при помощи твоей злополучной квартирной хозяйки. Это случилось нынешней весной, как раз перед конкурсом в Норвегии. Но вынужден был вернуть, потому что непростая Марья Степановна стала его откровенно шантажировать, запугивать. А за услугу запросила слишком много.

— Это правда, — грустно отозвалась Вера. — Он принес мне перстень, сказав, что я оставила его на пюпитре после репетиции. А кто вообще такая эта Марья Степановна? То-то она была такая проникновенная в последний свой визит ко мне.

— Кровавая Маруся, — усмехнулся Тульчин. — Специфический экземпляр.

— Да, ведь она работала в кремлевской канцелярии…

— И одновременно была видным осведомителем и провокатором.

— Сейчас по ней не скажешь.

— Да все они перелицевались. Знаешь, как это делается со старой одеждой? В этих людях произошли трагикомические перемены. Вероятно, из ревности к тем, кто сейчас занял их место. Они сделались либералами. И для Марьи Степановны семья дипломата Даутова стала очередной кормушкой.

— Откуда ты все это знаешь? — изумилась Стрешнева. — Мне интересны не столько эти чудовищные подробности…

— Они нам сами это рассказали. Старушка и пианист.

— Это была очная ставка?

— Что-то в этом роде, только в частном, так сказать, порядке. Они топили друг друга как могли. Знаешь ли ты, что с самого начала твоей учебы твоя хозяйка шпионила за тобой, получая от Даутова, то есть от его семьи, зарплату?

— Этого не может быть!

— Было, — ответил Тульчин. — Но самое смешное произошло позже. Однажды ты познакомилась с этим богатырем, Владимиром Осетровым. И Марья Степановна безответно влюбилась в него. Это случается с пожилыми дамами.

— Бедный Вовка, — вздохнула Вера. — Отчего же она не отравила меня?

— Она считала, что ты наперсница ее тайны. Это также бывает с пожилыми дамами, прежде работавшими в Кремле. Она решила, что ты ее человек. Старушка продолжала исправно получать деньги от Даутова, но начала всячески вредить ему.

— А он нанял других…

— Да, — ответил Алексей. — Постепенно ты стала главной угрозой существования пианиста Даутова.

— Так это Марья Степановна украла фотографию, где я стою рядом с Крутицким?

— Нет, — возразил Тульчин, — она существо по-своему благородное. В известных пределах. Это сделала другая дама, если ее можно так назвать. Неудавшаяся театральная звезда, одна из пассий пианиста Даутова…

— Похожая на булгаковскую Геллу?

— Не просто похожа, но будто ее специально стилизовали под ведьму или такую своеобразную кикимору.

— Да кому это надо? — все больше изумлялась Вера.

— О, в Москве все надо, — засмеялся Тульчин. — Это такой поход за чужой славой. Но к Даутову ее приставил не кто иной, как…

— Владимир Павлович Третьяков, — вставила Стрешнева, чтоб хоть как-то поучаствовать в открывающейся феерии.

— Ну да, он на протяжении многих лет был эдаким гуру для юного пианиста Даутова, превратил его в свое автономное сознание, причем сильно откорректированное. Он хотел видеть в нем себя, как всякий учитель в своем ученике. Но презирал Даутова, как всех прочих людей. И потому сильно уполовинил своего глиняного человечка.

— Я хочу есть, — ответила Вера, — эта страшилка пробудила во мне зверский горный аппетит. А то нас не поймут гостеприимные хозяева.