Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

– О чем? – не поняла она.

– О малодушии моем.

– Да в чем же… – начала Рита.

Митя перебил ее:

– Во всем. Малодушно было все, что я делал после того, как Антон погиб.

Он уже успел рассказать, что произошло пять лет назад, и Рите совсем не хотелось, чтобы он вспоминал об этом снова. Она быстро поднесла к губам его руки и поцеловала их поочередно. От его ладоней пахло колотым деревом, как от дров, лежащих у печки. Пальцы вздрогнули от прикосновения Ритиных губ.

– Не вспоминай, Митя, – сказала она.

– Думаешь, стыд мне не по силам?

– Не думаю. Но какой же у тебя должен быть стыд? Ну что бы ты мог тогда сделать?

– Во всяком случае, не сидеть в бывшей жёниной детской, в стенку глядя и тещу перепуганную еще больше пугая. А я именно это и делал.

«Зря ты оправдываешься, – подумала Рита. – Передо мной – точно зря».

Она понимала, что он переживал тогда – не страх, но отвращение и тоску. Ее бы то же накрыло, случись с ней такое. Раздавило бы это ее, мокрого места не осталось бы.

– Почему она к тебе не вернулась, Митя? – спросила Рита.

– Кто? – не понял он.

– Твоя жена. Почему она тогда не вернулась в Москву? Из-за того, что жить стало негде?

– Да ну, это не про нее. Птицу или бабочку уместнее заподозрить в корысти.

– Да? – усмехнулась Рита.

– Да. А не вернулась почему… Написала, что наконец встретила мужчину, который ее любит. Глупо мне было бы возражать.

– Почему глупо?

Тонкие отсветы огня выбивались из-за печной дверцы, тонули в Митиных глазах. Впервые Рита не видела в его глазах мрака.

– Потому что я вздохнул с облегчением, когда она мне это написала, – сказал он. – Значит, она была права. А я сюда уехал. Крыши чинить. И малодушие свое понял, только когда тебя увидел.

– Ну да! – удивилась Рита. – Я-то тут при чем?

– При том, что я на тебя тогда, в ресторане, глянул и ужаснулся.

– Вот спасибо!

– Да-да. – Он улыбнулся. – Такая ты была… Огневушка. И платье еще со стрекозой, туфли какие-то босые… Я себя твоими глазами увидел. Если можно было предполагать, что ты меня вообще видишь. Убогий тип с потухшими глазами. Скажешь, не так?

– Ну… – пробормотала Рита.

– Именно так. И Маша тебе, между прочим, должна быть благодарна.

– Которая Маша? – уточнила Рита.

Митя засмеялся.

– Да, Гумилев произвел большое впечатление на нас обоих, – сказал он. – Ну, обе мои дочери Маши должны быть тебе благодарны. Но я большую имею в виду. Если бы я себя твоими глазами не увидел, так бы и не понял, почему она на меня злится. Как же, такое счастье ей привалило – угрюмый, обтерханный папаша раз в неделю навещает! Прямо даже странно, что ж она такому на шею-то не бросается.

– С нее глаз нельзя спускать, с твоей Маши, – сказала Рита. – С маленькой меньше забот, чем с ней. И встряхивать хорошенько раза два в день, не реже. Больно высокого она о себе мнения.

– Она в самом деле умная, – возразил Митя. – И красивая.

Рите показалось, он даже обиделся слегка.

– Умных много, – отрезала она. – Красивых еще больше. И что ей теперь? В истерике биться – почему весь белый свет от ее ума-красоты в обморок не падает? Дождешься, так и будет делать. Уже делает, собственно. Если ее сейчас не окоротить, сама потом слезами умоется.

«Или чего похуже наделает», – подумала Рита.

Но Мите этого говорить не стала. Иначе пришлось бы и про открытое окно рассказать, а не хотелось сейчас.

– Не знаю, можно ли ее окорачивать, – вздохнул он. – Я точно не могу. Просто не вправе.

– Очень даже ты вправе, – хмыкнула Рита. – Даже обязан. А то девчонка уже прикидывает, на что твои деньги потратить. Нормально это, по-твоему?

– Это ее деньги, – сказал Митя. – Хорошо хоть, что-то перевести тогда успел. В восемнадцать лет получит.

С этим Рита спорить, конечно, не стала. А с тем, что можно и что нельзя говорить строптивой его Маше, поспорила бы, и еще как. Но тут смешны ей стали все споры…

Вечно она размахивала руками, если старалась что-нибудь кому-нибудь доказать, и теперь тоже, а потому выпустила Митины руки из своих, сама не заметила как. И почувствовала вдруг, что ложатся они ей на плечи, его руки. Митя уже сидел на кровати. Его глаза были совсем близко. И щека, которой коротко коснулся он Ритиной щеки. И губы.

– Мы попробуем, может? – чуть слышно проговорил он. – Попробуем, Рита, а? Какая разница, двадцать лет или пять минут?

Он сказал неясно, не сказал даже, а лишь обозначил то, что чувствовал сейчас. Но она поняла. Как она могла не понять его, если и для нее вот эта минута, когда он держит ее за плечи, длиннее всех лет, когда его не было в ее жизни?

– Не пять минут, а десять, – губами касаясь Ми-тиных губ, сказала Рита. – Или сто. Сколько получится.

И они стали целоваться снова, так же, как полчаса назад, когда только вошли с улицы, засыпанные снегом и дрожащие не от холода, а от нетерпения. Снег тот давно растаял, растекся лужицами по золотистому деревянному полу, а нетерпение не утолилось, и тяга друг к другу не утолилась тоже.

Не хватило им ни пяти минут, ни десяти. Правда, они и не считали, сколько все это длилось.

– Огонь погас, – сказал Митя.

Рита открыла глаза. Голова у нее кружилась, во всем теле, в разных его точках, звенели, затихая, легкие звоночки. Они с Митей лежали на кровати обнявшись.

– В тебе? – спросила Рита.

– Во мне – нет. Все-таки я давно тебя не видел, сильно по тебе изголодался. Но в печке – погас. Подожди.

Он встал с кровати, подошел к печке. В комнате было темно, и Рита видела только его силуэт.

– Ты как на греческой вазе, – сказала она. – Я бы тебя нарисовала. Да не сумею уже. Забыла, как рисуют.

– Вспомнишь, – сказал Митя из темноты. – И сумеешь.

Он открыл дверцу, положил в печь полено. Огонь вспыхнул, осветил его пальцы.

– Думаешь, легко тебя нарисовать? – сказала Рита. – Ты на свои руки давно смотрел?

– Вообще не смотрел. – Она почувствовала, что Митя улыбнулся. – Зачем бы?

Рита тоже встала с кровати, прошлепала по по-лу, присела рядом с ним у открытой печной дверцы. Она смотрела на Митины пальцы. В них, широких и длинных, была сила и тайна. Как это нарисуешь? Она вздохнула и, с трудом отведя взгляд от его рук, огляделась.

Сполохи освещали бревенчатые стены, темные балки потолка, заиндевевшее окно, Митино склоненное лицо. Бревна, из которых сложен был дом, были просты и прекрасны, но ничего прекраснее Митиного лица, освещенного огненными отсветами, Рита в своей жизни не видела.

Он заметил ее взгляд, нахмурился.

– Безбытный я стал. Удивляться-то и нечему. Когда каждый день тебе все равно, как живешь, да просто выглядишь как… Я попробую выбраться, Рит. – Его голос прозвучал почти жалобно, но тут же исчезли эти нотки. – Не знаю, как будет, – помолчав, добавил он.