Дмитрий Барчук - Майдан для двоих. Семейная сага

Сербская свадьба в пригороде Сараево. Невеста в белом подвенечном платье, жених в чёрном костюме с белой розой в петлице. Гости гуляют и веселятся. Вдруг, откуда ни возьмись, выстрелы. Отец жениха ухватился руками за красное пятно на белой рубахе на груди и осел на землю мёртвый. Так началась боснийская война.

Зеница, Маглай, Завидовичи, Бугойно, Мостар, Кониц… Это названия балканских городов и сёл, где мусульмане безжалостно истребляли сербов. А геноцид сербского населения в самом Сараево? Почему о нём молчат западные правозащитники?

Окровавленные тела в оврагах, некоторые обезглавлены, глаза выколоты. Потомки османских янычаров не отличались милосердием. За неполный месяц своей случайной балканской экспедиции я насмотрелся стольких ужасов, что даже алкоголь уже не помогал забыться, окончательно потерял сон, ел больше по привычке, чем от чувства голода.

Господи! Как легко может человек превратиться в зверя! Боснийцы — это те же сербы, только принявшие ислам. Как грузины-мусульмане — аджарцы. Отец моего друга Зураба Сулико Османович родился в 1915 году в Османской империи, но у меня в голове не укладывается, чтобы этот добрейший старик призывал воевать с грузинами-христианами. Или когда проливается кровь близких тебе людей, то никакие человеческие и божеские законы уже не писаны и только ищешь оправдание своей ненависти?

В Югославии сербы были цементирующей страну нацией, как русские — в СССР. Государственный язык — сербский. Хотя десятилетия страну возглавлял хорват Иосиф Броз Тито. А теперь сербы стали изгоями. Их погнали вначале из Хорватии, потом из Боснии и Герцеговины. Как русских из Прибалтики, из Молдавии, из Средней Азии и Казахстана. Я сам лишён родины только за то, что у меня славянская внешность и родной язык русский.

«Чемодан — вокзал — Россия», «Чемодан — вокзал — Белград». С такими криками опьянённые взрывом национального «самосознания» молодчики выдворяли русских из Риги, Ташкента и Грозного, а сербов из Загреба, Сараева и Приштины. В 1917 году в России виновниками всех зол были объявлены помещики и капиталисты, в 1933 в Германии — евреи, в 1990‑е — сербы и русские. Ни к чему хорошему столь кардинальное решение проблем не приводило.

Без родины, без жены, одурманенный войнами, я вернулся в Москву в начале октября. Листья на деревьях уже пожелтели, шли дожди. На теле — ни одной царапины. Пули, предназначавшиеся мне, по странному стечению обстоятельств получал кто-то другой. Но душа была пуста, как выжженные солнцем Кара-Кумы. Как-то надо было выживать.

Первым делом позвонил отцу. Он сказал, что с Данилой всё в порядке, учится хорошо, но просил ускорить переезд в Россию.

— Да, Майя прислала документы на развод, — добавил он в конце разговора.

— Отдашь мне при встрече. Я всё подпишу, — ответил я и положил трубку.

«Женюсь на первой встречной!» — дал я себе слово. И сдержал его.

Девушка оказалась миленькой студенткой из Томска. К ней я пристал на Центральном аэровокзале на Ленинградском проспекте. Мой рейс на Батуми задержали до утра, её — тоже. Мы пили ликёр и болтали. Я рассказывал о красотах Грузии и Югославии. Прощаясь, она записала свой номер телефона в моём военном билете, другой бумаги под рукой не нашлось.

Российские проводники на мехсекциях отказывались ехать в Грузию. С одной стороны — Абхазия, с другой — Чечня. Везде — война. Мандарины гнили на складах Батуми и Кобулети. Мы с Зурабом ездили на узловую станцию Самтредиа, безрезультатно. На обратном пути наш «Жигулёнок» обстреляли в горах из автомата. Все стёкла выбиты, а мы — целы. Пришлось мне ехать в Армавир.

Каждому из проводников я пообещал по новой «девятке», только на таких условиях они согласились отправиться в Аджарию.

В четыре рефрижераторных вагона мы загрузили сто пятьдесят тонн мандаринов, при норме 120. По договорённости с проводниками я обязался лично сопровождать груз через Чечню. На приграничной станции в купе зашли четыре бородатых абрека.

— Мы — ваша охрана, — представились они.

— Сколько? — спросил я.

— Тысяча долларов каждому.

Торг здесь был неуместен. Шесть часов мы ехали по Чечне, и всё это время вооружённые горцы молчали. На границе с Россией я с ними расплатился. Они пожелали нам счастливой дороги и посоветовали больше в их республику не возвращаться.

На прибыль от реализации мандаринов под Новый год я купил две квартиры в Томске. В одной поселились мои отец и сын, а в другой — я с молодой женой.

В третьем классе в День пионерии 19 мая на торжественной линейке старшеклассница повязала мне на шею красный галстук и нацепила на накрахмаленную белую рубашку пионерский значок.

— Я, Владимир Козак, вступая в ряды Всесоюзной Пионерской Организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину. Жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Свято соблюдать Законы Пионерии Советского Союза.

Как самую сокровенную молитву произносил слова этой клятвы, и слёзы накатывали на глаза от важности переживаемого события.

— Будь готов!

— Всегда готов! — ответил я и отдал пионерский салют.

А днём, когда мы с ребятами из класса пошли на общегородскую торжественную линейку в горсад, я отстал от них, и меня внезапно окружила толпа маленьких казачат. Они были младше меня, должно быть, первоклассники, но их было много.

— Дай денег!

— Ещё чего!

— А по морде?

— Попробуйте.

Денег от меня они, конечно, не получили. Но порвали рубашку, галстук, разбили нос. Бабушка с дедом жили недалеко от горсада, поэтому я направился к ним, чтобы не травмировать родителей. Иду по улице, кровь ручьём льётся из носа, на белой рубашке появляются всё новые и новые алые пятна, и никакой любви к братскому народу не чувствую, а только обиду и злость.

В то время в Павлодаре представителей коренной национальности было немного, процентов двадцать-двадцать пять от всего населения. Из пятидесяти средних школ в городе преподавание на казахском языке велось только в двух. В нашем классе вообще училась только одна девчонка-казашка. У остальных ребят были русские, украинские, татарские или немецкие фамилии. И все говорили по-русски. Но каждое утро после гимна «Советского Союза» в шесть часов вещание по радио начиналось на казахском языке: «Алма-аты селектармы». Правда, радио я слушал редко, только в холода заветные слова диктора: «Сегодня температура воздуха в нашем городе минус 32 градуса. Занятия в школах с первого по восьмой классы отменяются».