Таррин Фишер - Испорченная кровь (ЛП)

облажалась.

— Нужна помощь?

Смотрю через плечо и вижу Айзека. Я

отправляла его наверх вздремнуть. Он выглядит

отдохнувшим. Хирурги привыкли к отсутствию сна.

Мужчина принял душ, и его волосы ещё влажные.

— Конечно. — Я указываю на оставшийся

картофель, и он берёт нож.

— Прямо как в старые времена, — слегка

улыбаюсь. — За исключением того, что я не в

ступоре, и у тебя нет постоянно обеспокоенного

взгляда на лице.

— Неужели? Эта ситуация довольно таки

тяжёлая.

Я кладу нож.

— Нет, на самом деле. Ты выглядишь

спокойным. С чего бы?

— Принятие. Смирение с неотвратимым.

— В самом деле?

Я чувствую его улыбку. Через два фута воздуха

между нами и раковиной, заваленной свежей

кожурой. На минуту моя грудь сжимается, но чистка

заканчивается, и он уходит, забирая с собой запах

своего мыла.

Я

должна знать, где всё время в комнате

находится этот человек. Слышу его у холодильника,

он пересекает комнату, садится за стол. По шуму,

который мужчина создаёт, могу сказать, что у него

два стакана и бутылка чего-то. Я мою руки и

отворачиваюсь от раковины.

Айзек сидит за столом с бутылкой виски в

руках.

Мой рот открывается.

— Где ты это нашёл?

Он усмехается.

— В кладовой, позади контейнера с сухарями.

— Я ненавижу сухари.

Айзек кивает, как будто я сказала что -то

значительное.

Мы выпиваем первую стопку, пока мясо

жарится на сковороде. Я думаю, это оленина. Айзек

говорит, что говядина. Это действительно не имеет

значения, так как наша ситуация крадёт большую

часть нашего аппетита. Мы действительно не

способны отличить оленину от говядины.

Мы оба делаем вид, что пить весело, когда на самом

деле это необходимо, чтобы справляться со

сложившейся ситуацией. Чокаемся и стараемся не

смотреть друг другу в глаза. Это как игра: стучим

стаканами, опрокидываем виски, смотрим на стену с

вымученной улыбкой. Мы едим нашу еду в скупом

молчании, лица опущены над тарелками, как

безвольные подсолнечники. Такое удовольствие. Мы

справляемся волей-неволей. Сегодня это виски. А

завтра, может быть, сон.

Когда мы заканчиваем, Айзек убирает со стола

и начинает мыть тарелки. Я остаюсь на месте,

вытягиваю руку и кладу голову на стол, чтобы

смотреть на него. Моя голова кружится от виски и

глаза слезятся. Не просто слезятся. Я плачу. « Ты не

плачешь, Сенна. Ты не знаешь, как это делать».

— Сенна? — Айзек вытирает руки кухонным

полотенцем и присаживается на скамейку лицом ко

мне. — Ты теряешь жидкость, известную также как

слёзы. Ты знаешь об этом?

Я жалобно шмыгаю.

— Я просто так сильно ненавижу сухари…

Он прочищает горло и сдерживает улыбку.

— Как твой врач, я бы посоветовал тебе сесть.

Снова шмыгаю и выпрямляюсь, пока не

приобретаю

сколько -нибудь

вертикальное

положение.

Мы оба сидим на скамейке, оседлав её, смотря

друг на друга. Айзек тянется ко мне, но он не

касается моего лица, используя большие пальцы,

чтобы вытереть мои щёки от слёз . Доктор

останавливается, когда обхватывает мо ё лицо обеими

руками.

— Мне больно, когда ты плачешь. — Его голос

так искренен, так открыт. Я не умею так говорить.

Всё,

что

я

говорю,

звучит

стерильно

и

роботизировано.

Стараюсь отвернуться, но он держит моё лицо

так, что я не могу двигаться. Мне не нравится быть

так близко к нему. Айзек начинает просачиваться в

мои поры. От этого у меня всё покалывает.

— Я плачу, но ничего не чувствую, — уверяю

его.

Он сжимает губы в тонкую линию и кивает.

— Да, знаю. От этого мне ещё больнее.

После того как мы разобрались с иллюстрацией

Ф. Кэли, я провела инвентаризацию всего, что было в

доме. Мы могли что-то упустить. Я бы предпочла,

чтобы у меня была ручка и бумага, но в нашей

единственной «Бик» ( Прим. р е д . : « Бик » , или

« Компания Бик » — компания, расположенная во

Франции,

занимающаяся

производством

одноразовых предметов — шариковых ручек, бритв,

зажигалок) давно закончились чернила... так что я

должна положиться на свою хорошую память.

По всему дому разбросаны шестьдесят три книги. Я

взяла каждую, пролистала страницы, коснулась чисел

в правом верхнем углу. Начала читать две из них —

классиков, которых уже читала — но не могла

заставить себя сосредоточиться. У меня двадцать три

лёгких цветастых свитера, шесть пар джинсов, шесть

пар треников, двенадцать пар носков, восемнадцать

рубашек, двенадцать пар штанов для йоги. Одна пара

дождевых сапог — размер Айзека. На стенах ещё

шесть репродукций, кроме Ф. Кэли; все они

украинского иллюзиониста Олега Шупляка ( Прим.

р е д . : Иллюзионизм (франц. illusionnisme, от лат.

illusio — обман, насмешка) имитация видимого мира

в

произведениях

изобразительного

искусства,

создание

впечатления

реально

существующих

предметов и пространства ) . В гостиной «Воробьи»

— одно из его безобидных произведений. По всему

дому

развешаны

размытые

лица

известных

исторических деятелей, почти неотделимым образом

смешанные с пейзажами. Та, что на чердаке,

беспокоит меня больше всего. Я пыталась вырвать её

из стены ножом для масла, но она так прочно

закреплена, что у меня не получается сдвинуть

картину с места. На ней человек в капюшоне,

который держит в вытянутых руках две косы. Его рот

и глаза – зияющие, тёмные, пустые дыры. Сначала вы

видите жуткую пустоту — грядущее насилие. Но

когда ваши глаза приспосабливаются, в поле зрения

появляется череп: тёмные зеницы глаз между косами,

зубы, которые всего секунду назад были рисунком на

ткани. Мой похититель повесил смерть в моей

спальне.

Осознание

этого

вызывает

тошноту.

Остальные репродукции, разбросанные по всему

дому, включают в себя: «Гитлер и дракон», «Фрейд и

озеро», «Дарвин под мостом с таинственной фигурой

в плаще». Моя наименее любимая — «Зима», на

которой по заснеженной деревне е д е т человек,

оседлав яка… и два глаза холодно смотрят на меня.

Это ощущается как послание.

Когда я сосчитала всё в своём шкафу и шкафу

Айзека, то начала считать вещи на кухне. Отмечаю

цвета мебели и стен. Не знаю, что ищу, но мне нужно

как-то занять свой мозг. Когда мне больше нечего