Юлия Панченко - Возмездие (СИ)

— Не упусти его, если вдруг начнет драпать. Счастливчик не очень-то любит чужих.

Сказав это, я скинула пальто и прошла в зал. Улеглась на диване, подложив под голову локоть.

На самом деле я не знала, как кот относится к чужакам, поскольку за все прожитое вместе время, никто посторонний не переступал порог нашего дома. Какая-то ревнивая часть сущности страстно желала остаться единственной привязанностью для Счастливчика — и желание это грело, поскольку имелись сомнения, что кто-то другой способен полюбить такую как я.

В висок стрельнула острая боль — пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы полегчало. Сознание затуманилось — то ли от боли, то ли от усталости, что вдруг навалилась на плечи. Как еще объяснить странные мысли и перемены настроения, что одолевали последние несколько часов?

Я закрыла глаза, уткнулась лицом в подушку и загадала желание — уснуть.

Через пару минут хлопнула входная дверь, вслед послышалось протяжное: «мау». Кот, всегда тонко чувствующий мою боль, мгновенно вычислил, где нахожусь, и, задрав хвост, быстро запрыгнул на живот, а после и перелез на грудь — поближе к пульсирующему виску.

Третий, поглядев на семейное воссоединение, покачал головой, что-то хмыкнул под нос и прошел дальше по коридору. Счастливчик заворчал, я снова прикрыла веки и погладила кота по спине.

— Постелю тебе в своей спальне, вторая комната — кабинет, так что там негде прилечь.

— А сам? — не открывая глаз, спросила я.

— А с тобой разве нельзя? — хмыкнул Третий. — После того, что мы проделали в прихожей, стесняться глупо.

— Кто сказал, что я стесняюсь? Проделанное в прихожей было случайностью — не более чем проявлением бушующих гормонов, а спать в одной постели — это уже куда более личное, чем простой трах в коридоре.

— Забегая наперед, скажу, что наши гормоны побушуют еще не раз, милая. Так что, придется сблизиться, — прокричал издалека Третий.

— Я еще ни на что не согласилась, — так же громко ответила я.

Счастливчик нервно двинул ухом. Не иначе потому как вечер всё острее смахивал на историю в духе Льюиса Кэррола.

— Куда ты денешься, — пропел в ответ Третий.

Отвечать не стала — сделала вид, что не расслышала — шутки утомили. Наверное, потому что, никакие это были не шутки.

Через несколько минут Третий по-джентельменски уступил свою опочивальню, и мы с котом без промедлений туда перебрались.

Уснула я на широкой чужой кровати, где простыни пахли липовым медом и мятой. Уснула, с мыслью о том, что чуднее вечер мне проводить не доводилось.

***

В палисаднике цвели яблони — их свежий, пряно-весенний дух кружил голову и будоражил просыпающуюся живность — к одному из раскрывшихся цветков как раз подлетел толстый шмель.

Он долго устраивался — то усаживался, то снова кружил неподалеку, но неизменно возвращался к запримеченному цветку.

Земля под ногами была влажная, рыхлая — свежевскопанная. Отец обычно управлялся скоро — минут за двадцать, хотя и некуда было спешить. Он привычным, сильным движением втыкал штык лопаты в землю, повязывал на поясницу байковую клетчатую рубашку, оставаясь в белоснежной футболке, и после: работа вскипала. В скором времени закончив дело, и утирая лоб тыльной стороной ладони, отец оглядывал палисадник внимательным взглядом — подмечая новый фронт работы, и к этому времени мама как раз выносила из дома прозрачный графин с яблочным компотом.

Родители нередко устраивались на лавочке под кустом сирени — говорили о чем-то, иногда смеялись…

Сейчас у забора распускал первые листочки крыжовник — его густо растущие кусты давали щедрый урожай, и какое изысканное из него получалось варенье! Чудо, а не десерт! Соседи часто интересовались рецептом, да только все равно ни у кого не получалось повторить вкус того варенья. Выходило оно неплохим, причем, весьма и весьма — мама улыбалась, когда приносили на пробу, но все же… не хватало упругости ягодам — чтобы лопались на языке, выпуская кисло-сладкий сок. И немудрено — ленились ведь сделать все тщательно. Мама же, перебирая бусинки крыжовника, всегда отделяла перезрелые, а те, что оставались в ведерке — зеленоватые, тугие, после фаршировала кусочком грецкого ореха. Забракованным ягодам применение находилось быстро — они все оседали в наших с папой животах. Мама же, посмеивалась только, и ловко нашпиговывала орехами крыжовник. Ягоду за ягодой. Кропотливая это была работа — из крупного ведра собранных плодов получалось две-три небольшие баночки варенья. Зато, какое оно было на вкус — неповторимое. И радостно было открыть лакомство суровой зимой, когда за окном воет и стонет ветер. Трепетно было переливать его в стеклянную пиалу и подавать к душистому чаю, приправленному специями. И пусть много в кладовке хранилось заготовок: закатанные помидоры, хрустящие огурцы — все как один пупырчатые, размером с мизинец; нарезанные кружочками кабачки, соте из баклажанов, сладковато-острое лечо, закупоренные банки с черешней, вишней… то же варенье — смородиновое, клубничное… но, все равно не было ничего вкусней того — крыжовникового. Наверное, потому, что те вечера — пока сортировали, чистили, мыли, фаршировали — были уютными, семейными, теплыми, как мягчайшая кошачья шерстка. И вкус у варенья получался особенный, ни с чем другим несравнимый.

А земля и правда, рыхлая — ноги утопают в ней, вязнут. До лавочки бы добраться, не испачкав сандалии — как только в них по ранней весне пальцы не мерзнут. Лавочка старая — на ней ножиком выцарапано «Злата» и рядом пририсовано корявенькое сердечко. Скамейка еще влажная, но сидеть приятно, и дышится легко, свежо. Полной грудью дышится, как давно не бывало.

А яблони всё цветут, испуская дивный аромат — на него слетаются молодые пчелы, и, надо же — прогоняют неповоротливого шмеля — вот он, теперь кружит у волос.

Скрип калитки привлекает внимание, и отступают на задний план запахи, навеянные воспоминаниями вкусы, потому что замечаю — мама идет.

Она так молода, и так невозможно красива! Улыбается, смотря под ноги, и от глаз к вискам бегут лучистые морщинки. Хочется встать, кинуться навстречу, обнять, но почему-то невозможно пошевелиться.

Тело налилось странной тяжестью — и ноги, ноги словно свинцовые, а глупые на вид сандалии все-таки испачкались — на подошву толстым слоем налипла грязь. И эта приставшая земля так тяжела, что шагу ступить невозможно.

Смотрю на маму и понимаю, что она вот-вот пройдет мимо, даже не обернувшись, не заметив меня, не обняв. От обиды в горле застревает ком — такой плотный, что нечем дышать, на глаза наворачиваются горячие слезы. Хочется крикнуть «мама!», но губы склеились — сухие, только до ранок искусанные.