Татьяна Воронцова - Не совсем мой, не совсем твоя

Ник в ужасе закатывает глаза.

– Ну ты скажешь, чувак!

Забравшись на кушетку, Хэнк протягивает ему стакан, устраивается поудобнее и устремляет на него пристальный взгляд. Делает глоток. Медленно проводит языком по верхней губе. Смысл этой пантомимы прост и ясен, и чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений, Ник улыбается и молча указывает глазами на место рядом с собой. Хочешь придвинуться ближе, мой вновь обретенный друг детства и соратник по играм? Смелее. Здесь нет никого, кто мог бы нас осудить.

– Трубка осталась у нее?

– Нет, у меня. Зачем она ей?

Трубка нашлась в прихожей, на тумбочке под зеркалом, куда положила ее, выходя из гостиной, Илона. Положила чисто машинально, поскольку все мысли ее в эту минуту были заняты коварством любовника, получившего-таки по заслугам, и початой бутылкой джина «Gordon», забытой на кухонном столе.

Когда Борис, усталый и злой, оставил свою жертву тихонько мычать в углу и пошел посовещаться с хозяйкой, Ник сказал себе, что самое время делать ноги, по стеночке добрался до прихожей, сунул ноги в ботинки, накинул на плечи куртку. В последний момент увидел злосчастную трубку и прихватил с собой. Борис и Илона сидели на кухне и дули джин с тоником. Они слышали, что он уходит, но не пытались его остановить.

– Потому что рано или поздно я вернусь, и они об этом знают.

– Вернешься? – Хэнк окидывает его испытующим взглядом. – После всего, что было, ты еще думаешь о возвращении?

– Видишь ли, я не вполне свободен в своих желаниях.

Усмехнувшись, Хэнк ставит на стол свой стакан, печально смотрит на то, что в нем осталось, а потом без предупреждения заваливается на спину и зевает, потягиваясь всем своим длинным мускулистым телом.

– Здесь не может быть никаких «не вполне», мой наивный друг. Ты либо свободен, либо нет. Как нельзя быть чуть-чуть беременным, так нельзя быть чуть-чуть свободным.

– А ты? – Ник подталкивает его локтем. – Ты свободен?

– Ха! Ну, насмешил… Хотя моя несвобода существенно отличается от твоей.

Размышляя о его словах, Ник то и дело прикладывается к стакану, пока наконец в глазах у него не начинают плавно кружить три канделябра с горящими свечами… шесть канделябров… Сосуды мягко пульсируют, насыщенные огнем. Это приятные ощущения, совсем непохожие на те, что приходят после рюмочки коньяка, не говоря уж про виски или водку. Комната расширяется до размеров бального зала, а затем вообще превосходит всякие мыслимые пределы. Стены? Они просто стекают вниз, точно сделанные из подтаявшего шоколада, и уходят, впитываются во что-то… во что-то, расстилающееся вокруг, насколько хватает глаз. Быть может, в ковер?

Ник понимает, что пошел глюк. Сопротивление бесполезно, лучше сразу и бесповоротно отдаться во власть химических процессов, происходящих в атакованном абсентом организме. Он знает, что такое скверный полет, будь то под градусом или под кайфом, и не хочет по глупости загонять себя в это бредовое состояние. Отдаться, отдаться… плыть по течению… Черт, неужели абсент заряжен? Да нет же… просто он и сам по себе достаточно… ну, того… говорят, им можно упиться до зеленых человечков… не до зеленых чертей, а до зеленых человечков – почувствуйте разницу…

Мало-помалу бредятина отступает. Ник поднимает голову и озирается, как человек, пришедший в сознание и обнаруживший себя на необитаемом острове. Все в порядке, никакой это не остров, а очень даже уютная гостиная в одной из московских квартир. Точнее, в квартире Старого Хэнка, отвязного типа со специфическим чувством юмора, который не прочь иной раз прикинуться этаким недотрогой и эстетом. Сам Хэнк тут же, в непосредственной близости, его голова покоится у Ника на коленях. Вот он открывает глаза и смотрит на своего старого приятеля долгим изучающим взглядом.

– Какую сумму ты ей должен?

Ну, силен чертяка! Вот так, даже не моргнув, начать с того же места, на каком остановился!

Ник ответил на вопрос, и Хэнк крякнул вполголоса.

– И что ты собираешься делать дальше?

– Пока не знаю. А что, есть предложения?

– Продай квартиру. Поживешь пока у меня. В августе я свалю в Дрезден, будешь тут как король.

– Квартиру? – Ник нахмурился. – Там живет Каталина.

– Каталина тебе не мать. Вторая жена твоего отца. А после смерти Лады… – Хэнк отвернулся, чтобы не встречаться с ним взглядом. – В конце концов снимешь ей какую-нибудь комнату на окраине… или квартирку попроще… Такие хоромы, да еще в Хамовниках, – это, согласись, чересчур для одинокой эксцентричной женщины неопределенного возраста и странного рода занятий. Что она там, кстати, поделывает? Изготавливает амулеты и талисманы? Гадает на внутренностях жертвенных животных?

– Продать квартиру? Нет, – сказал Ник. – Это исключено. И не только из-за Каталины. Я должен знать, что у меня есть дом, куда я смогу вернуться, если станет совсем хреново.

– Сейчас, – Хэнк кивнул на его забинтованную руку, – еще недостаточно хреново?

Он прожил у Хэнка четыре дня. Это были странные дни. Дни, наполненные бездельем, чередующимся со внезапными всплесками гиперактивности; пьяным, и не только от алкоголя, дурманом с редкими и непродолжительными периодами прозрения; все более глубоким взаимным узнаванием с неизбежными в таких случаях восторгами, удивлениями, негодованиями, открытой враждебностью, перемирием и новыми восторгами. Всякие бытовые мелочи вроде приготовления завтраков, обедов и ужинов хотя и имели место, но почему-то не накладывали отпечатка на общую картину.

Хэнк исчезал на какое-то время, потом возвращался, шел в мастерскую и принимался за работу. Присутствие Ника его не смущало, а временами даже вдохновляло. С сигаретой в одной руке и пепельницей в другой (впрочем, это могла быть и рюмка, и какая-нибудь книга типа «И-Цзин») Ник усаживался на циновку и погружался в чтение или другую разновидность медитации, а Хэнк, поглядывая на него краем глаза, делал быстрые наброски на листе бумаги. На холсте тем временем подсыхала грунтовка. Случалось, что художник подходил и слегка поворачивал голову натурщика или поправлял прядь его волос. Эти целомудренные прикосновения заставляли Ника вздрагивать, и часто он замечал, что Хэнк вздрагивает тоже. Вот чертовщина…

Запах масляной краски да и вообще вся обстановка мастерской действовали расслабляюще. Здесь, в этом параноидально-фантазийном мире, где демиургом был Хэнк и только Хэнк, ничто не могло произойти без его согласия. Здесь спадали все оковы, здесь забывались все предрассудки и неврозы. Просто сиди, покуривай и тащись от самого себя… Можешь глупо хихикать, нести любую ахинею – на лице владыки не дрогнет ни один мускул. Запечатлеть твое безумие – помимо этого, ему ничего от тебя не нужно.