Иван Карасёв - Кипение страстей сердечных

Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:

– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.

Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка их унесла в чуриловские дальности.

Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что кажный день». Гость огорчён был, но не муж.

– А, женские дела, загадки дамских душ,

Плетенье непонятных кущ,

Нам их николи в толк не взять, мой друг,

– Садясь в дубовый стул, кряхтя, сказал супруг,

– У них что ни мигрень, то головокруженья,

От них одно всегда волненье.

Да разве лишь они? Народец нынче квёлый, без сомненья!

Вот в молодые мои годы все были много здоровее.

Сильнее, веселей, живее.

Мать моя баклагу рейнского в жару всегда с собой носила,

И за обедом хлебного вина – вот это была сила!

И в добром здравии всю жизнь ходила!

Эх уж былого карточные зданья,

Они пробудят разные напоминанья.

Кобылкин сел за длинный на толстых и кургузых ножках стол,

Он украдал и полноту, и невысокий рост,

Хозяин дома будто в него врос.

Расправил плечи широко,

Запрятал вниз своё брюшко

И выложил на скатерть пред собой,

Огромные, в свинячий окорок, не меньше толщиной,

Ручищи с мясистыми кистями, но малые длиной.

Кобылкин, сияя ко всему своею лысиной,

Похожим был (ну крест вам истинный!)

На кряжистый, могучий дуб, что лета пышное зелёное убранство

Сменил на осени плешивое коварство.

– Так что давай-ка мы по хересу ударим! Война войной, а херес нам испанцы льют рекой! – Кобылкин потянулся правой клешнёй за восьмиугольным с хересом графином. -Чтобы здоровье нас не оставляло! И наши годы прославляло! Ох, слаб же я на херес, – Кобылкин перекрестился на икону, – что же, давай по старому, по доброму закону за урожай поднимем и за твои успехи, чтоб не мешали нам природные помехи!

Фабьен отказываться не думал перед расставаньем, но и засиживаться не горел желаньем. К вину он не выказывал огромного старанья. В Коськове его ждали дела, оброк, крестьяне и поля. После третьей рюмки, почувствовав круженье в голове, подумал как бы не уснуть и, закусив лишь пирогом со щукой, засобирался быстро в путь. Чем чрезвычайно огорчил хозяина, тот уговаривал продолжить, но де Бомонт был непреклонен, мол, хлопоты коськовские спокою не дают, не может он рассиживаться тут, когда там жатва на носу вовсю созревшим колосом играет, поторопить бы надо мужиков. За сим откланялся и был таков, и долго-долго он в Чурилове не появлялся, де Бомонт Марию лицезреть боялся. Что вновь оказия придёт её увидеть вживу. Ведь стоило глаза смежить, как она пред ним в мечтаньях представала. Такою как была, Фабьена память без провала.

Вот минул год. Как прежде жизнь в Чурилове текла неторопливой речкой. Тут берег поворотный – весна это, там остров с буйной порослью – лето. Главные вести для умов как завсегда – с полей, с лугов. И не вносили огорченья они в души поселян. Лето опять выдалось знатное: и солнышком землицу согревало, и дождиком полить не забывало. Рожь снова удалась и в поле ярким цветом колосилась, предвествовала добрый урожай, не отставали и овёс с пшеницей, для земледельца просто рай, а разнотравье пышное уже скосить успели в два приёма, давно такое не было ведомо! Сиречь сборы с полей обильностью пленяли, и более других удовлетворение имел чуриловский хозяин, хоть и бранил порой лентяев. Он каждодневно бричку запрягал, с инспекцией по нивам разъезжал, работам с замечанием внимал и хереса хлебнуть не забывал, да трижды с начала весенних страдных дел наведывался он в Коськово, и там не находил плохого, а оставался ублаготворённым, трудами своего француза удовлетворённым, нарадоваться всё не мог, как тот дела ему наладил в короткий, быстрый срок. Правда, пришлось всё же уступить в деле со старостой. Кобылкин-то полагал за благо, чтоб староста не дозволял бурмистру в деревне верховодить лукаво, всё самовластно учинять, а барина о непотребстве извещать, коли такое будет. Но слишком далеко мужик зарвался и полностью проворовался. Евсеич был задвинут и принародно высечен без состраданья, преемнику, однако, в назиданье.

Мари скучала духом – там мужичьё и комарьё

Муж мало занимал внимание её,

Хотя и был ещё женой волнуем.

Её по утру отмечал он поцелуем.

Однако главное свершилось – наследник рос,

Страница новая семейной жизни отворялась.

Перед Мари стоял иной вопрос.

Ей скуку сельскую перебороть не удавалось,

Хотя Мария в царство книжных грёз нередко погружалась

На русском, чтение ей, правда, затруднительно давалось,

Долго свыкалась, да и свыклась.

Ну и без всякого сомненья,

Мария в Мишеньке нашла отдохновенье.

Он рос красивым мальчиком, в том нет секрета –

Голубоглазый ангелок с кудряшками златого цвета,

С таких только писать буколики, портреты.

Нянька Матрёна души не чаяла во вскормленнике своём, она любила его очень:

«Вот, барыня, извольте, вот ваш ангелочек!»

– Так утром мальчика вводила в залу.

А тот как по сигналу

Бросался радостно на ручки к мамочке. Отца, правда, слегка боялся,

Уж больно строгим он ребёнку представлялся:

Увидит, пальцем погрозит шутливо:

«Уж я тебя!», мальчонка голову пригнёт пугливо

– И в маменькин подол. Родитель загремит своим могучим басом,

А сы̀ночка пуще того за ноги мамины хватается, напуганный отцовским гласом.