Генрих Оккервиль - Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Фельшер внимательно глянул на соблазнительную пузатую бутыль, слегка заляпанную немытыми пальцами. «Моя мятежная юность безвозвратно закончена и утеряна – сообщил он мне по секрету – как впрочем и ваша, голубчик капитан. Знайте – я решил раздать свое имущество бедным, зачем оно мне. Свою одинокую квартиру в Фонарном переулке, а также деревянную табуретку и нехитрый стол грубой столярной работы я поручаю Адмиралтейству. Государю – коллекцию ядов, которую собирал и составлял годами. Достаточно одной капли, чтобы отправить на тот свет весь лбгв. Ф-ий полк. Вам же, любезный капитан, я уступаю свой янтарный мундир, оснащенный и утыканный тысячью тысяч драгоценных пуговиц и крючочков, кнопочек, усеянный янтарными запонками и алмазными застежками, плюс пятьдесят восемь накладных и выдвижных карманов различной ширины и глубины – смотрите не утоните ж в них. В некоторых легко умещается хоть гусарская лошадь, хоть сабля, хоть пушка «единорог» – никто и не заметит. и глазом не моргнет. Сей мундир достался мне от деда, деду – от прадеда, а прадеду – от самого Фридриха Великого, у коего упомянутый прадед был верным оруженосцем до скончания дней последнего».

«Когда Фридрих Великий отдавал богу душу – поведал фельшер кукушкин – под пленительные звуки скрипки, флейты и барабана, он сказал: «носи сей мундир, mein Herr Kukuschkind, и не отдавай никому. Само бессмертное солнце заключено в его янтарных закоулках, закромах, карманах и запонках. Сама Луна прячется в его беззастенчивых карманах. Я отправляюсь в Вальгаллу, а ты – ступай в свою печальную конуру, в Фонарный переулок». Больше они друг друга не видели, Фридрих Великий превратился в пар и улепетнул прямо вверх, а прадед – по указанному адресу, сюда, в эту несчастную позабытую богом каморку; в Фонарный переулок».

С благоговением и трепетом я взял драгоценную реликвию с тысячью тысяч янтарных и алмазных пуговиц. «Сам Фридрих Великий водил в нем свои полки – продолжал тем временем фельшер кукушкин, опорожняя бутыль с полынной настойкой – води ж теперь и ты, смотри ж, не урони его в нечистоты и грязь, пребывая по случаю праздника в пьяном виде и дурном настроении». Я пообещал, что не уроню, да и кто когда видел меня в пьяном виде?

«Вот что – добавил фельшер, печально поводя глазами – ты должен сделать кое-что взамен, услуга за услугу. Одень что-нибудь, укрась ноги свои панталонами – и отправляйся сей же час на Лифляндскую улицу, в Департамент морских и небесных коммуникаций, скажи им что ты от фельшера кукушкина, то есть от меня, делай там какую-нибудь посильную работенку, а на самом деле присматривай, чтобы швейцар Алексей Петрович не обижал моей бедной и глупой бороды понапрасну. Я знаю, это порядочная собака». Он ведь не будет кормить ее объедками с солдатского стола. Я пообещал, и на этом, оказав посильную помощь в опустошении полынной бутылки, общипав пару-другую вареных в крутом кипятке яичек, мы с моим фельшером в свою очередь распрощались.

Я, недолго думая, направился в сторону Лифляндской улицы, о которой имел лишь самое отдаленное и смутное представление. Мне предстояло пересечь весь город, перейти пять площадей, девятнадцать переулков и девяносто девять мостов. Я позвал денщика, чтобы он помог мне совладать с миллионом драгоценных пуговиц, но в ответ со злосчастных антресолей донесся лишь богатырский и равнодушный храп. Ну и ладно. Я переправил на антресоли дымовую гранату, чтобы доставить паршивцу пару приятных и незабываемых мгновений – и стал собираться в дорогу. В бездонный и безразмерный карман я сунул подругу свою – трехпудовую саблю и пару носовых платков. Дорога дальняя, пригодится наверняка и то и другое.

Антресоли наполнялись едким и удушливым дымом. Я вышел за порог. Волшебный кукушкинский мундир светился мягким предзакатным светом. Я шел все дальше и дальше, пересекая малознакомые площади и переулки, не зная, что ждет меня впереди.

В это же самое время в Фонарном переулке фельшер кукушкин, прикончив бутылку с полынной настойкой, уронил свою умную опустошенную голову в острую и хрупкую яичную скорлупу. «Следующая Пасха будет наверняка веселее» – подумал фельшер. В этом не было никаких сомнений. Дерзкий визгливый смех из соседнего особняка долетел до его комнаты.«Любовь – подумал он – любовь все преодолеет и превозможет». И заснул. «Мой желудок работает как часы» – вдруг вспомнил он – и снова погрузился в небытие.

С детства я умел понимать язык птиц и зверей; смиренных воробьев и горделивых снегирей, соек, лошадей, мышей, даже насекомых, населяющих мою уединенную хижину на Батискафной. Или же загадочных крылатых существ, размером меньше голубя, но больше скворца. Господь, наверное, еще не успел подобрать им соответствующие имена. Впрочем, как и мне… Когда я иду вдоль Фонтанки или Мойки, пресноводные рыбы выскакивают из воды, словно ошпаренные, пытаясь допрыгнуть до моего милостивого и чуткого уха, чтобы неуловимым шепотом передать мне все последние новости царства речного. Я отвечаю им что-то второпях. «Конечно… конечно… все будет хорошо… Туалетная бумага… скоро подвезут…» Да и что могут поведать мне сии малые? «Капитан… капитан… летим сей же час к Юпитеру… он милосерд…» – предлагает мне, допустим, измученный жизнью воробей, обляпанный и обвазюканный яичницей с головы до ног. «Не сейчас – отвечаю – любезнейший. Не сейчас. Во-первых – успеется. Каждый день, любая случайность или досадная мелочь, вроде как чья-нибудь шальная пуля или ядро, прилетевшее бог знает откуда, трамвай или троллейбус, неаккуратный шаг с разводного моста или коварная прорубь на матушке Неве – все может раньше времени спровадить нас в его сияющие чертоги. Ну а во-вторых. Мой янтарный мундир неуклонно тянет меня вниз, к земле, туда, где Сенная и Батискафная, где кувыркаются мои развеселые солдаты и ты, моя тайная любовь, да и нельзя мне снять мундира. Если я прилечу к Юпитеру в чем мать родила, во всем торжестве и триумфе моего естества, он того и гляди рявкнет: «Капитан! Безымянный и безмозглый прохиндей! Где янтарная броня твоя? Зачем ты оставил ее в пыли и нечистотах земного мира?» О господи, да если б я знал.

Ну или вот что мне может сказать какая-нибудь полковая или, того еще хуже, задрипанная ломовая лошадь? «Капитан… капитан… голубчик… схорони мои сырые косточки… я свое отскакала…» Отскакала она. «Не волнуйтесь, Марфа Ивановна, конечно, схороню где-нибудь посреди Гутуева острова». Дайте срок. «Ах, ангел, спасибочки тебе… Гутуев остров… о… Я затеплю свечку… Не одолжишь ли ты мне хотя бы один пятачок на это богоугодное дело?» Ну вот собственно и весь разговор.