Генрих Оккервиль - Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

«Знаю, Алексей Петрович, знаю».

«Печалей разнообразных тут тоже, Вячеслав Самсонович, хватает на нашей территории».

«И это, говорю, знаю. Я вообще все знаю».

Швейцар плачет. Слезы бегут по его длинной бороде.

Словно крохотные мыши.

Хочу сказать ему: «Бросай тут все, Алексей Петрович, и бежим со мною в Персию».

Завтра же утром.

В задницу департамент.

Но я молчу.

Я стою стоймя перед деревянной конторкой и думаю с чего бы тут начать. Тусклый уличный свет так и лезет в окошко. При помощи пера и чернил я прочерчиваю и прокладываю морские и небесные линии для больших кораблей и внеземных светил. Они не должны пересекаться. «Вот тут, думаю, пройдет броненосец «Турухтан». Тут встанет на якорь канонерская лодка «Апраксин двор». А вот тут в три часа ночи, цепляя и надламывая корабельные мачты, промчится Большая медведица. Тут Малая… Вот так… Ну и пусть себе летит… Если их линии пересекутся… Ну лучше и не думать об этом. Все будет хорошо.

Барышни, пришедшие в департамент испросить милостей, не могут оторвать от моего трудолюбивого тела шаловливых и молодых глаз. Они говорят: «вот дурак-то». Это почему это я дурак. Они хихикают и тычут в меня острыми карандашами. Мои руки вследствие этого дрожат и небесные линии вопреки моему желанию некстати пересекаются.

Это не к добру.

Я говорю «пошли прочь прохиндейки» они еще больше хихикают и хохочут и еще больнее тыркают в мое тело цветными карандашами. Они говорят «расскажи нам про любовь, Вячеслав Самсонович!» Ишь чего захотели.

Мои руки и ноги сплошь все в разноцветных точках, как будто бы я заболел оспой ну или еще какой-нибудь малоприличной и малоприятной болезнью, о которой и барышням лишний раз не расскажешь.

Фельшер кукушкин будет мне делать прививки и я околею. Смейтесь, смейтесь.

Я говорю «я, барышни, например люблю свою набедренную повязку. Мы с ней как муж и жена. Она сейчас внизу в шкафчике у швейцара. Висит. Она там. Я купил ее три года тому назад в английском магазине на Большой Морской за весьма приличную и кругленькую сумму».

А они еще громче хохотать.

«Дурак ты Вячеслав Самсонович!»

Я говорю «с меня хватит». Они еще больнее тычут. «Висит, висит!» Мне пора в Персию. Где там моя подруга нательная повязка.

Вдруг на улице холодно?

Как я без нее пойду.

Девки кричат «возьми нас с собою в Персию, Вячеслав Самсонович!»

Да пошли вы нафиг.

Швейцар говорит мне: «Вы как хотите, Вячеслав Самсонович, но ваша набедренная повязка только что пропала-с». Насовсем-с. Это как это понимать? Свет очей моих… Услада-с моих чресел… Что значит «пропала-с»? Кто посмел? Не иначе девки… Ну ладно думаю, хрен с вами, я пойду в город просто так, без повязки. В чем мать родила. Так даже лучше. Пусть меня обдувает и терзает ветер. Я выхожу наружу. Лифляндская улица хороша как никогда. Слава богу, не слишком холодно. Хотя и дождливо. Мелкая морось. Вдали чернеет и зловеще сверкает загадочный Екатерингоф, куда мне очень хотелось бы однажды попасть. Я смотрю под ноги – вдруг она, услада моя, тряпочка моя, там валяется. Под ногами. Мокрая такая, несчастная. Но нет. Нету ее там. Нету. Но это ничего, ничего. Я говорю: «Прощай морской департамент». Город принимает меня в свои цепкие колдовские объятия.

Я ложусь спать без набедренной повязки. Я укладываюсь в кровать, хотя еще вполне день, но сумрак заволакивает все вокруг и мои глаза слипаются. Ну и пусть, думаю. Ну и пусть. Я сегодня и так немало потрудился. Пальцы мои дрожат, ноги мои коченеют.

Я накидываю поверх своего мокрого туловища небольшой колючий пледик. Когда-то он был неотъемлемой частью одного верблюда. Потом верблюда убили, вынули из него все внутренности, а из его шкуры соорудили пушистый колючий плед. Вот так всегда, думаю. Живешь, живешь, потом тебя пускают на одеяла и какой-нибудь голый урод укрывает тобой свои руки и ноги. Ну, я не урод конечно это я так. В департаменте любят меня за мою красоту и усидчивость. «В морском департаменте вы просто незаменимы, Вячеслав Самсонович», говорят они. Ну хорошо, думаю. А что вот потом? Стоишь перед конторкой, перед тобой бумага, линейка, чернила, чертишь небесные линии, а из тебя после всего этого какое-нибудь дегтярное мыло вонючее навертят. Нет разве?

Я ведь завещал свое благоуханное туловище Зоологическому музею, а не какому-нибудь там костеобжигательному заводу. Душа моя пусть отправляется себе на небо, а туловище да посвятит себя и подарит науке. Вот пусть академик Павлов режет меня вдоль и поперек, ему можно. У нас не так уж и много хороших людей, и академик Павлов несомненно среди них.

А они мне: «ну и мыло конечно, Вячеслав Самсонович».

Всегда так. Я знаю что именно так оно и будет. И девки тыркают в тебя острыми и твердыми как нержавеющая сталь карандашами.

В комнате зябко и темно. Я еще туже завертываюсь в шкуру убитого верблюда. Я все думаю, заменит ли мне она начресельную тряпицу из английского магазина и прихожу к выводу что нет, не заменит. У английской драгоценной тряпочки были специальные такие длинные пристяжные тесемки, из шелковой материи, которые можно было завязать и развязать в случае необходимости, а у верблюжьего пледа нет таких тесемок. Ну нету и все. При ходьбе по улице его придется поддерживать руками, что невозможно. Да и директор наш скажет: «что это вы, Вячеслав Самсонович, в верблюжий плед вырядились, у нас сегодня не карнавал и не маскарад, ходили бы лучше голый». Ну смотри директор, ведь я так и сделаю. У меня больше нет деревень на продажу и мне нечем расплатиться в английском магазине, и я буду ходить по улицам, предоставленный своему естеству. А где моя английская набедренная повязка ума не приложу.

Мне надо набраться сил, чтобы добраться до Персии. Я знаю она бесконечно далеко от морского департамента и мне надо хорошенько отдохнуть перед страшным броском. Мне надо поесть, поспать. Молчаливый слуга приносит мне золотую яичницу. Я ем, а потом снова проваливаюсь в беспросветный мрак.

Мне снится Персия, одаренная волшебными огнями. Сгущеное молоко и мед текут прямо под моими ногами. На ветвях растут белоснежные сахарные плоды. Это моя родина. Но пока я работал и трудился в морском и небесном департаменте, я чего-то забыл как туда идти. Я очень долго работал. Девки кололи меня карандашами. Директор говорит «терпи Вячеслав Самсонович это часть твоей работы мы тебя любим». Ну знаю я вас. Если я правильно понимаю, идти надо куда-то на юг, на юг, вдоль великой реки, куда-то за Третью рогатку.

Я все думаю кто все-таки спер мою набедренную повязку. Подозрения падают на майора Дарлингтона, он известный прохиндей, потом конечно бородатый швейцар Алексей Петрович, он давно желал надо мной подшутить ну или вот барышни, которые приходят чтобы нарочно посмеяться надо мной. Они приносят с собой карандаши или берут без спросу мои, особо твердые. Я не знаю почему их пускают внутрь. Хотя я вот смотрю на них, на их молодую красоту и все во мне вскипает но мне нельзя особо оторваться от работы. Я на них смотрю, и сердце мое поет, а они знай себе карандашики точат.