Ирина Критская - Коготь казуара

Из кафе их выперли быстро, без позора, конечно, но жёстко и оперативно. Вовик хотел было возбухнуть, но выразительные, как дубовые комоды, ребята, невесть откуда нарисовавшиеся, не оставляли шансов и даже надежды на торжество справедливости. Маргарита, схватив Вовика за локоть, быстренько оттащила его от первого, самого здорового, с мордой чемодана, и выволокла на улицу.

– Слушай! Давай кататься на трамвае! Поедем туда-сюда, а потом зайдём на рынок Бауманский, купим пирожков и моченых яблок. Я обожаю моченые яблоки! А ты?

– С крепленым. Там, напротив, винный классный, купим винца крепленого. А то холодяра, жуть, бубенцы звенят. Кстати, на трамвае можно ко мне докатить, я там как раз над винным проживаю. Комнатуху снимаю. Нормальная комнатуха, поживешь у меня, чо. Пока не разберёшься с иноходцем этим своим придурошным.

Маргарита с Вовкой и вправду докатили, окончательно промерзнув, на плохо отапливаемом трамвае до рынка, покружили внутри этой стеклянной летающей тарелки, купили пакет, до голодных судорог пахучих яблок, деревянных, стылых пирожков с картошкой (не дрейфь, гоготнул Вовик, у меня сковорода есть, разогреем на мамкином масле из семечек), кусок сала с прожилками, две здоровенные красивые луковицы, чудом урвали кусок сыра в соседнем гастрономе, и Вовка нырнул в полуподвальный магазинчик со стыдливой, полустертой, засиженной мухами вывеской "Вино" – с торца двухэтажного домика. Маргарита осталась на улице и, как будто вдруг попав в юность, где-то на первый курс института, когда классный мальчик, стесняясь, позвал её к себе в гости, в коммуналку в Замоскворечье, испытала все те забытые чувства – восторг и страх девочки-паиньки перед неизведанным и запретным. Наконец, Вовик выскочил, гремя бутылками в авоське, они поднялись по скрипучей деревянной лестнице с крашеными широкими ступенями и попали в иной для Маргариты, мир. Она и не знала, что так ещё живут. Мрачный длинный коридор с дощатыми стенами был утыкан темными провалами дверей, на вопрос, где можно пописать, Вовка заговорчески ткнул пальцем куда-то вдаль, придержал её за рукав и, открыв дверь, сунул в карман сложенный квадратик бумаги.

– Там ничего не бери, я свое в комнате держу. Руки тоже помоешь у меня, свет не забудь выключить. Давай, я пока чайник поставлю, накрою все.

Когда Маргарита вернулась, уже почти все было готово, как он с такой скоростью наметал все на стол, осталось загадкой. Третий стакашек Кюрдамира (ведь подумай, не Агдам купил, какой-нибудь, знал, что выбрать), вымел все неприятности из Маргаритой головы, она полулежала на продавленном диванчике, смачно впивалась зубами в уже третье яблоко и чувствовала себя счастливой. Вовка тоже расплылся, положил голову ей на живот, грыз семечки и мечтательно смотрел в потолок.

– Слушай, Ритк. А ты меня помнишь? Я ж малой был, а ты деваха здоровая, вдруг мы встречались где. В магазе, может? Я такой чернявый был, маленький, как таракан.

– Не, Вовк. Не помню. А ты меня? Я косу носила, такую – прям ниже пояса.

Вовка привстал, глянул на Маргариту повнимательнее, присвистнул.

– Е-моё. Помню. Ты дылда такая худая, но грудастая ходила, косу через плечо перекидывала. Пацаны на тебя прям заглядывались, а я думал – корова какая-то, тощая. Во, жизнь.

Маргарита хотела взять ещё яблоко, но передумала, заглянула в свой пустой стаканчик, вздохнула.

– Хрен знает, что за жизнь. Прям достали все. Слушай, давай рванем туда. У меня деньги есть, домик присмотрим. А? Что скажешь?

Вовка покрутил пальцем у виска, но Маргарита завелась и слушать ничего не желала.

–Точно. Поеду. Что мне здесь делать, на работу не показаться теперь, Толька замки сменил. Завтра же вещи к тебе перевезу, билет куплю и айда.

Вовка все смотрел на неё, как на умалишенную, потом крякнул, кивнул

– А чо… езжай. А там, глядишь, и я подтянусь. Ты, кстати, в курсах, что Сам вот-вот окочурится? Говорят, совсем плох. Он вдвоём с дочкой живёт, та тоже по больницам все. Не повезло мужику. Коль пузо и здоровья ни хрена, неча на бабу лезть. Вся фабрика гудит.

– Во-во. Мне туда ни ногой.

У Маргариты было чувство, что ей врезали оплеуху, даже загорелась щека.

– Всё. Хватит. Решила. Завтра же билет беру. Денег на первое время хватит, потом работу найду. Хоть вздохну.

… Утро, на удивление, было погожим, декабрь уже вступил в свои права и засыпал улицы сияющим на солнце серебром. В телефонной будке, куда Маргарита заскочила, сообщить мужу о своём приходе за вещами, было одиноко и странно, как будто её сунули в белую коробку – все стекла заиндевели, да так плотно, что ничего не было видно. Толик молча выслушал монолог жены, хмыкнул и буркнул – "Приходи". И пока она добралась с Бауманской до Медведково, он подготовился, и на лестничной клетке у дверей, стояли три дорожные сумки – это было все, что Маргарита заработала за жизнь…

На перроне Вовка сунул ей три зачем-то купленные, снулые гвоздички, шоколадку и пакет с мочеными яблоками. Неловко чмокнул в щеку, помолчал, потом, вдруг, сообщил

– Помер Сам-то. Хоронить послезавтра хотят, вся фабрика попрется. Говорят, дочка его чуть с ума не сошла, еле отпоили. Я не пойду, будут зыркать ещё. Ладно. Давай, аккуратнее там. Приедешь, разговор закажи. Буду ждать.

…

Когда Маргарита спрыгнула с поезда на узкую, скользкую платформу, увидела в начинающей сереть темноте знакомое здание элеватора и призрачные силуэты пирамидальных тополей, то она вдруг почувствовала себя жуткой идиоткой. Но выбора уже не было… Или… Или…

– Ба… Матушка-барыня! Это кто же в наши мухосраные места пожаловал? Никак Маргарита Батьковна, да собственной персоной? Нуууу, краса неписяная. Заматерела, мать, хоть на самовар сажай, хоть пред самоваром. Госпожа.

Маргарита поставила сумку, дико оттягивающую руку, прямо на снег, всмотрелась в женщину, стоящую у калитки ее родительского дома, ахнула – Анька! Сто лет прошло, как они распрощались с сестрой, распрощались нехорошо, со скандалом, как раз после похорон матери. Обе засранки – мать к себе брать не захотели, больно характер у нее был крут, а тут еще мужья. Ладно Толик, хоть и гаденыш, да мелковат для большой борьбы, а Анькин был крутой человек, занятой, с хоромами, ему не до сварливой больной старухи, со своими проблемами бы разобраться. Вот он и платил за пансионат, лишь бы отстали, а после смерти матери Анька заявилась к Маргарите домой и резонно спросила – “Дом-то, сестрица дорогая, теперь чей будет? Мой мужик за него три цены выплатил, пока мамку в пансионате держал, неужто ты на него, дом мой, права качать начнешь?” Маргарита тогда только в должность вступила, они с Толиком еще колбасу не каждый день ели, и ей эта развалюха была нужна, как собаке пятая нога. Поэтому она отбила сестре поклон в пояс, сообщила: “Спасибо тебе, благодетельница, что денежек ваших, которые вы в мешках храните, не пожалела на мамку. Бери дом, он мне на что сдался? Подавись”. Анька разинула рот от неожиданности, потом развернулась на своих шпильках, аж дырки в линолеуме прокрутила, скакнула козой к дверям, прокричала: “Свинья ты! Свинья была, свинья и есть. Спасибо бы сказала, что три года сраные трусы не стирала. Знать тебя не хочу”. И шарахнула дверями, так что Толик из своего телевизора выскочил, как пес из будки, кинул матерком вдогонку – так больше они и не виделись. А тут…