Ольга Волошина - Немного любви и другие обстоятельства

– Гиацинты очень любил мой отец, – серьёзно и торжественно произнёс он, протягивая их мне.

Растроганная, я только и смогла кивнуть головой, прижала корзину к груди обеими руками и опустила лицо в цветы.

Соболев жил вдвоём с матерью и никогда до тех пор не рассказывал мне об отце.

**

И была у нас ночь любви. А затем было утро… Утро пасмурное, мрачноватое. Но даже это казалось хорошо: не пришлось мне делить ни с кем своё сказочное восхитительное настроение. У всех морды кислые, унылые, под стать погоде. И только я одна от радости сияла, как новая копейка. Хотя что-то давненько не попадалась мне монета такого достоинства. Но как полтинник с монетного двора – уж точно!

Достался и мне ломтик счастья. Тогда он казался очень большим…

Холодные капли дождя стекали по лицу, по волосам, заползали дальше за шиворот, но не охлаждали меня, только сами согревались моим теплом, покоем, радостью…

**

Вдруг однажды прекрасным солнечным, как водится, утром Серега сказал мне весьма торжественно:

– Лика, на завтрашний вечер ничего не планируй, – будто я хоть что-то сама без него планировала: куда он меня вел, туда я и шла. – Идём к нам домой. Только зайдём после лекций за цветами. Моя маман хризантемы любит.

Вот те раз! Смотрины мне устраивают – ну, Лика, держись! Мне-то и в голову не приходило его с Ниной познакомить. Хуже всего, что я даже про бабулю Груню не вспомнила.

От солнечного осеннего дня сразу повеяло равнодушным холодком, насмешливым колючим ветром, лёгким дыханием увядания. Природа сворачивала праздничные плакаты и флажки. До весны, вероятно. Хризантемы нам тоже попались грустные, томно опустившие головки, печально шелестящие лепестками: «Зябко, мокро! Не надо на холод и ветер, нам и так недолго…»

Мамашу любимого звали прозаично: Татьяной Ивановной. Высокая, не толстая (я в её возрасте буду гораздо толще!), надменное лицо под замысловатой причёской. Яркий макияж, терпкий запах духов. От густого аромата экзотического парфюма голова у меня закружилась и обестолковела. Буду я теперь вести первую беседу вся дура дурой.

Цветочки у Сереги она взяла с очень сдержанной улыбкой. На моё придушенное: «Здравствуйте, мне оч-чень приятно», – мадам Соболева снисходительно кивнула эффектной головой. И сделала вялый приглашающий жест: «Прошу!» Восклицательный знак невнятный и сдержанный.

– Садитесь, Лика! – величественно возгласила мадам Татьяна, попутно разглядывая меня пристально и довольно бесцеремонно. – Слышала о вас неоднократно, наконец, могу и познакомиться. Как, кстати, будет ваше полное имя?

И, не давая мне опомниться и ответить, начала предлагать варианты:

– Алика? Алина? Гликерия?

Эк, её понесло, сте… вредину! Я разозлилась и твёрдо сказала:

– Алевтиной нарекли меня при рождении.

Хотела добавить: «и крещении». Но в последний момент передумала.

– Ну да, конечно, в те годы модно было называть детей архаичными именами.

На что это она так откровенно намекает? От возросшей злости меня понесло:

– Зато у меня имя редкое! – позволила я себе указать на затёртость имени Сергей. Только у меня в группе четыре Серёжи.

Мой Соболев заметно поскучнел и принялся с интересом разглядывать собственные ногти. Мамаша его, напротив, улыбнулась, правда, как-то отстранено, будто самой себе. Ещё больше выпрямилась и напряглась, как львица перед прыжком.

– А чем занимаются ваши родители?

– Мамочка моя, Нина Александровна, успешно трудится сметчиком в строительной фирме. А про папочку я ничего не знаю. Нина Александровна его бросила, когда я была ещё совсем крошкой. И он, по слухам, с горя запил где-то в Саратове. У тётки. У своей, разумеется. Так что я живу с бабушкой Агриппиной: у неё характер помягче, чем у мамочки. И мне, стало быть, с нею удобнее…

Я несла весь этот вздор окрепшим звонким голосом, наблюдая за тревожными необратимыми изменениями в лице мамаши Соболевой. На Серёгу было жалко смотреть. Мама Татьяна тоже пожалела родного детку и ласково пропела:

– Серёженька, будь добр, завари нам чайку. Пора уже гостью потчевать. Там, в холодильнике французские пирожные.

Когда Серега исчез, я очень ясно почувствовала всей своей периферической нервной системой: надо уходить, а то уже и так много глупостей изложила. Сейчас мне откажут от дома и запретят Соболеву со мной встречаться. Явно пора смываться. Пауза затягивалась, становилась жёсткой, натянутой.

– Ой, совсем забыла! Меня же ждут в студии современного бального танца, – фальшиво обеспокоилась я. – У нас сегодня контрольный просмотр новой программы.

Несу, конечно, чушь. Но танцами реально неплохо бы заняться. У меня должно хорошо получиться…

– Как жаль, что вы уже уходите! – радостно воскликнула провалившаяся кандидатка в мои свекрови.

И тут же завопила в полнейшем восторге:

– Сергей! Проводи Лику! Она опаздывает на важное мероприятие. Придется нам с тобой пить чай в тесном семейном кругу.

Насмешливый ветер хлёстко смазал меня по лицу прелым влажным листом. Осень резко переходила в зиму.

Два дня я его не видела. Телефон молчал. Сама звонить не стала, не от избытка гордости, а из трусости.

Начались первые зачёты, а я с большим трудом напрягала свою несчастную голову, совсем больную от предчувствия катастрофы. Конца любви, конца надежды – всего того, что так недолго грело мне душу.

Дважды столкнулась с ним: у входа в институт, потом ещё – на лестнице. Оба раза он очень спешил и выглядел жутко озабоченно.

– Извини, страшно опаздываю! Позвоню обязательно, – и добавил, словно оправдываясь: – У меня прежде не было такой тяжёлой сессии.

У меня тоже раньше не было. Хотя просто не было никакой.

Несмотря на кошмарные переживания, все экзамены я как-то сдала. Без единого хвоста и всего с одной тройкой по математике.

Сергей ждал меня в холле после финального экзамена с одной розой в блестящей обертке. Мне уже было всё равно. Я устала, измучилась и совсем не знала, о чём с ним говорить. И нужно ли?

– Сдала? – участливо спросил Соболев. Ну, просто заботливый старший товарищ!

– Конечно, спихнула. Большое дело что ли! – небрежно сказала я, но голосок мой предательски дрогнул.

Мы постояли молча. Потом Сергей догадался избавиться от цветка, впихнув его мне в руки. Теперь уже я крутила несчастную розу, хрустя оберткой и не зная, куда сунуть свою тяжёлую сумку с книгами. Соболев был просто обязан что-то произнести, чтобы немного разрядить совершенно наэлектризованную атмосферу.

–Жизнь – штука сложная, – сказал он, наконец, почти застенчиво. – Хотя ты, наверное, это уже слышала.

Он немного подумал и добавил уже более уверенно: