Лилия Макеева - Везучая

После ужина мы вернулись в гостиницу и разошлись по номерам.

– Зайди ко мне через полчасика, – обыденно сказал он, скользнув рукой по моему предплечью и сжав локоть в довершение жеста.

Идя по коридору в номер, я трогала свой локоть там, где он его сжал. Будь я официанткой, я бы даже чай после него допила. Или хлебушек доела.

Потом сидела в неуютном номере и тупо разглядывала коврик, считая минуты. Мне нечего было в этой комнатенке делать, ведь я приехала к нему. Ах, да! – не в ущерб другому. Зато потом всё будет волшебно, и я узнаю его другим, и окажется, что я для него действительно несравненная. Просто он не мог встретить меня раньше. И в минуты блаженства он немножечко страдает – ему больно, что я не иду рядом с ним по жизни чаще, чем два раза в месяц. Да еще, вдобавок, не иду, а лежу. Вот где неразбериха. Хотя ложиться стараюсь красиво. Но какими бы непревзойденно-оригинальными ни были мои телодвижения, они не продвигают меня вперед по жизни. Скорее, тормозят. Стоп! – это я лишь сейчас понимаю. Тогда я еле вытерпела полчаса, почистила зубки, подкрасила губки и постучала к нему в номер.

– Прошу! – он открыл мне дверь широко и несколько опереточно.

Сделав два шага, я ошарашено замерла: у стола с напитками, как у рояля, сидел аккомпаниатор. Он перебирал в руках, подобно жонглеру, три граненых стакана и бутылку спиртного, аккуратно разливая всем поровну.

– Мне чуть-чуть!

Таким блиц-реагированием я не показала виду, что разочарована пребыванием в номере чужого человека, бурая кожа которого создавала впечатление безотчетной смури в помещении.

– Почему же чуть-чуть? Нам не жалко, – сказал Володя напряженно.

Какой гостеприимный! Неужели не догадывается, что людям хочется побыть вдвоем? И почему любимый до сих пор не удосужился ему намекнуть, что пора и честь знать?

– Ты так понравилась Володе, что я начинаю чувствовать себя лишним! – по-женски кокетливо пошутил любимый.

Аккомпаниатор натужно улыбнулся.

Мне не льстило, что я пришлась по вкусу бурому Володе. Он показался мне вообще малопригодным для какой бы то ни было любовной истории. И при чем тут я, если с моим предназначением все точки над «и» уже расставлены? Хотя бы в радиусе гостиничного номера, где это самое «и» сидело в плюшевом кресле, излучая оттуда, как радиатор тепло, нещадную харизму.

Хотелось сесть у ног любимого, притулив голову к его коленям, и замереть, как на картинке сусального художника позапрошлого века. Или полноправно усесться к нему на колени, как Саския к Рембрандту. Но я себя сдерживала. Вот уйдет восвояси несчастный Володя – и настанет мой выстраданный час. На этот раз всё будет по моей задумке, по эскизам, которые накидало мне воображение. В его безразмерных «мастерских» накоплено столько набросков и законченных по замыслу картин, что их никогда не рассортировать по реестрам. Не организовать выставку. Не распродать в музеи или частные коллекции. Всё остается при мне. А жизнь на каждую мою картинку упрямо, мастерски рисует свою – иногда карикатуру, иногда эпохальное полотно. Индивидуальное восприятие все-таки ограниченно. Когда я представляю, как всё будет происходить, я вижу лишь себя и любимого. Зная наверняка, как поведу себя в данном кадре я, неосознанно навязываю и мужчине милые моему сердцу стереотипы поведения. А жизнь видит целиком: и его, и Володю, да и мне отводит не главную, а лишь одну из ролей – и композиция получается менее однобокой. Но совершенно не такой, как хотелось мне! Даже если в развитии воображаемого сюжета попаданий – масса, все равно я частенько бываю раздосадована общей картиной.

Любимый балагурил. Володя мямлил. Никаких разговоров особых между нами не было: двум разным поколениям на общих фразах далеко не уехать.

– А ты раньше была на Домбае?

– Нет. И в этот раз вот не доехала.

– Придется приехать еще.

– Может быть.

– Природа здесь изумительная. Виды роскошные. Можно до Пятигорска доехать, до горы Машук, где Лермонтов стрелялся.

– Нет, не хочу видеть места убийства – ни Черную речку, где стрелялся Пушкин, ни Машук. Только названия красивые, как нарочно.

– Да, названия вполне романтические.

Надо сделать вид, что я ухожу к себе спать. Тогда Володя поймет. Уловит полутон – музыкант все-таки.

– Ладно, я пойду, – решительно двинулась я к двери.

Вопреки моим ожиданиям, Володя не пошевелился. Зато любимый метнулся за мной. Он прикрыл дверь номера, придерживая другой рукой меня, как будто я могла вырваться:

– Ты пошла пописать? Стесняешься Володи?

– Кого? Да нет…

– Oн тебе понравился?

Я молча смотрела в знаменитое лицо, словно видела его впервые.

– ??

– Ну… Как мужчина понравился?

А! Понятно. Ему хочется, чтобы я призналась, что лучше него нет никого. И что он до того мне родной, что при нем я не стесняюсь писать.

– Ни капельки, – честно потрафила я его амбициям.

– Он же симпатичный. В смысле, интеллигентный, – теребил меня мужчина, рядом с которым ни о чем постороннем думать было невозможно. Тем более, о других мужчинах.

– Да не нравится мне твой Володя совершенно! Чего он спать не идет, если такой интеллигентный? – мой голос стал выше на терцию.

– Тише-тише! Неудобно. Ладно, ты надолго к себе?

– М-м…

– Ну, возвращайся быстрее.

Войдя в свой номер, я посмотрелась в зеркало: глаза растерянные, но тушь не размазалась. Даром что заграничная. Даром-не даром, а очередь за ней в польском магазине «Ванда» на Полянке отстояла приличную. Вернее, неприличную, часа на три.

Так. Ушел, наверное. Все-таки почти полночь.

Дверь в заветный номер оказалась чуть приоткрытой, чтобы, как сообщница, впустить меня, нелегальную, без стука и шороха. Какой он молодец! Не писать я стеснялась при посторонних, хотя и это тоже, а встать под дверью Народного артиста, дожидаясь, когда он откроет. После двадцати трех часов посторонним возбранялось находиться в номерах официально проживающих в гостинице. Днем изображать ассистентку, оттачивая актерское мастерство, даже некоторое удовольствие доставляло. А тут в полночь, в коридоре – ни куража, ни адреналина. Как намыленный инженер из «Двенадцати стульев», случайно захлопнувший входную дверь и бессмысленно дергающий ручку.

Благодарная любимому за тактично оставленную открытой дверь, я проскользнула в номер. Если бы мне предложили угадать, что за картина предстанет перед моими глазами, я бы, выражаясь тогдашним молодежным сленгом, опарафинилась, то есть – не подтвердила наличие у меня смекалки. Опозорилась, проще говоря. Запусти он меня по тому коридору сейчас, я бы такой уровень «ай-кью» показала! Не то что в номер не заглянула бы, а прямиком к пожарной лестнице – и, срывая кожу с ребер, вниз и прочь!