Елена Крюкова - Изгнание из рая

— Здесь… чужое, — проговорил он глухо. — Я не знаю… этих вещей.

Она захлопнула у него перед носом крышку ларца. Сбросила шубу, кинула на диван сверкнувший росой растаявшего снега мех. Насмешливо глянула на валявшийся за подушками револьвер. Села в кресло. Закинула ногу за ногу — так она любила сидеть. Вынула из кармана шубы пачку сигарет, выбила сигарету, щелкнула колесиком зажигалки. Закурила.

Он выжидательно смотрел на нее. Он справился с дрожью, противно изнурившей руки, колени, губы.

Она затянулась, прищурясь, закинув гордо и надменно голову, из прорезей алой маски презрительно посмотрела на него. Выпустила изо рта дым. Он видел, как в вырезе черного обтягивающего платья высоко поднялась ее грудь.

— Поговорим.

— Поговорим, — кивнул он, чувствуя, как опять сладко слабеют колени.

Она хочет поговорить со мной. Это ее право. А я боюсь. Боюсь этого разговора. Она уличит меня. Выведет на чистую воду. Она сделает так, что я окажусь весь грязненький, весь замаранный, с ног до головы, а она вся чистенькая, безвинная, хотя она — Дьявол. А может, это все тоже одна чудовищная инсталляция?! Одно зверское представленье, что показывают сами себе эти пресыщенные дамочки, так они играют, так веселятся, это же, может быть, и есть их великосветская игра, и, может, ей за эту игру заплатили… кто?! зачем?!.. отчего она так неистово, так дотошно следила за мной, ловила каждый мой шаг, похищала то, что я терял?!.. Неужели она одна ловила меня по всей Москве… по всей Европе… и убила мою Изабель?!.. да, это она, она… Она — не человек. Но ведь и я — не человек. Мы оба — уже не люди. А кто же мы?!

КТО ЖЕ МЫ ТАКИЕ, ГОСПОДИ?!

— Так ты… баба?.. А где твои бесы?..

Она курила, затягиваясь глубоко, жадно, как мужик, ее зеленые глаза пронзительно блестели в струях белесого табачного дыма.

— Бесы — рядом с нами. Вокруг. В тебе. Я их пасу. Я их пастушка. Я их кормлю твоим страхом. Чтобы они были сыты и довольны. Чтобы не умирали. Бесы в человеке кормятся страхом, ужасом. И еще — жадностью. Ты жаден, Митя. Но ты был жаден не до жизни. До мертвого. Деньги — это мертвое. Это бумажки. Завтра я сделаю так, что деньги обесценятся вконец, умрут, как люди. И что люди будут делать?.. Что будешь делать ты?.. Вот у тебя на счету нету ни цента, ни копейки. В дворники опять пойдешь?..

Он покосился на захлопнутый ларец на столе. Она перехватила его взгляд.

— Что ты стоишь передо мной. Садись. Я же тебе не Царица. И не Президент. Навытяжку передо мной не надо. А впрочем, стой, если хочешь. — Она ожгла его зеленым огнем глаз. — Ты же боишься меня. Боишься — значит, любишь. — Затяжка. Дым, вьющийся над рыжей головой. — В ларце все драгоценности… это не камни. Это живые души.

— Это ты! — крикнул он. От крика зазвенели стеклянные лепестки люстры. — Ты их убила!

— Их убил ты.

Он, в бессознанье, сунул руку под рубаху. Образок. Где образок св. Дмитрия. Он должен подержаться за него. И перекреститься. Тогда наважденье исчезнет. Это все ему снится. Это все — его бред. Всегдашний бред. ОНА не может быть живой.

Его рука напрасно шарила под тканью рубахи. Напрасно цепляла кожу на груди. Пусто. Нету. Не было на нем образка.

И тут он услышал ее смех.

Ее жуткий, подземный, подводный, черный, вспыхивающий адскими огнями смех, и он видел подкову ее зубов, ее язык, дрожащий в смехе, и смех не кончался, и он готов был размозжить ей голову кулаком, кинуть ее об стенку, как он швырнул Эмиля, чтоб только она перестала смеяться.

Она искушает его смехом. Она искушает его собой. Гляди, как она полна жизнью, весельем. О нет, она ничуть не мертва. Она живет и царствует. Мертв ты. Ты — на дне черной ямы. И она сейчас встанет тебе на грудь ногой. И продавит ребра тонким каблучком. Она раздавит тебя, потому что ты показал ей слабость свою. Мужчина. Сила мужчины съедена ныне. Мужчина идет вверх, все вверх и вверх, и думает, что он силен, сильнее некуда, — а на самом деле он спускается вниз, все вниз и вниз, скатывается вниз, и вот уже душа в преисподней, а сам ты, дурень, наверху, а пирамида-то перевернута. И драгоценности оборачиваются кусками дерьма. И любовь — совокупленьем за деньги. И живые люди — костлявыми скелетами. И Бог…

Нет! Нет! Бог ничем не оборачивается! Бог не может стать иным!

А Дьявол — может?!

Дьявол, Митя, может стать Богом?!

— Почему ты преследуешь меня?!

— Подожди, дай докурю. Уж очень вкусная сигаретка попалась.

Она развязно, нагло докурила, бросила окурок на пол перед креслом, наступила на него ногой в телячьем сапожке.

— Ты хочешь знать все сразу и во всех подробностях?.. Нет больше смысла тебя мурыжить. Только приготовься, не падай на пол, не вопи и не дергайся, я не люблю, когда передо мной устраивают истерики, особенно мужики. Бабы — еще куда ни шло.

Он впился глазами в ее лицо. Господи, какая мука. Скорей бы.

— Где мой образок?!..

— Пить надо меньше, Митя. На льду озера, грязного прудика в Купавне, где ты так старательно топил моего отца и не утопил, я нашла его. Вот он. Возвращаю тебе его… растяпа. — Она помолчала миг. Выдернула образок св. Дмитрия из-за пазухи. Кинула Мите. Он поймал, потрясенный. Издевательски проронила: — Сы-нок. Братец молочный.

Он попятился. Жар обнял его лоб и виски колючим венцом.

— Твоего… отца?!

Молчанье разрезало воздух широким кухонным тесаком.

— Почему ж у Дьявола не может быть отца? Щедр и велик Отец наш Небесный, тебе же мой брат читал, что ж ты, дурья башка, так плохо все запомнил?..

Нет, нет, это просто символы такие. Это просто она так называет людей: отец, брат. Ну, как монахи в монастыре называют друг друга: брат. Эмиль — ее отец?! Котя — ее брат?! Он окончательно сошел с ума. Может, она говорит одно, а ему слышится совсем другое. Так бывает у сумасшедших. Господи, отчего он не остался с Котей там, в монастыре, в Нижнем Новгороде. И все бы разрешилось. И он бы уже был спасен. Господи, зачем он был так жаден. Господи, он все раздаст, все имение свое раздаст и пойдет за Тобой.

Поздно. Слишком поздно. Беседуй с НЕЮ. Не удивляйся ничему. Все может быть на земле. Все, кроме невозможного.

— Что ты мелешь…

— Я же говорю, не расслабляйся, Митя. Не падай в обморок. У меня с собой нет нашатыря. Эмиль Павлович Дьяконов — мой отец. Андрей Эмильевич Дьяконов, убитый тобою, — мой родной брат. Константин Михайлович Оболенский — мой единоутробный брат, сын моей бедной матушки. Я, между прочим, очень любила его отца, Мишу Оболенского, славного такого мужика, хотя мы никогда не жили вместе с ним, он сам воспитал Константина, сам сунул его носом в религию… и во все это… в Божье.

— Кто была твоя мать?! — выкрикнул он, теряя сознанье, покрываясь холодным потом. — Кто была твоя мать?!..