Елена Крюкова - Изгнание из рая

Она вытащила из пачки еще одну сигарету. Зажгла, снова затянулась. Закрыла глаза. Бархатная красная маска отсвечивала пламенем костра.

— Моя мать была Ирина Васильевна Голицына, — сказала она тихо и жестко. — Ирина Голицына, которую ты убил.

— Я не убивал ее! — выхрипнул он. — Она… сама…

— Само ничего не происходит. — Она глотала дым, как водку. Зелень ее глаз снова зло засияла перед ним. — Ничто не рождается из ничего, и ничего не исчезает в пустоту. Ты это знаешь лучше меня.

— Почему Эмиль… никогда не говорил мне о тебе?!..

— Он ничего не знал. Я таилась. Лора тоже не знала. Мне до Лоры дела не было. Какое мне дело, какие у Эмиля по жизни были жены. Я скрывала лицо под маской. Зачем?.. Я же не в него родилась мастью. Я родилась вся в прабабку, в Наталью Голицыну, она была красавицей… ее так и звали в Москве: женщина-Дьявол, — розовые губы изогнулись под маской в улыбке. — Она сводила с ума высший свет, офицеров, Царских гвардейцев, князей, поэты посвящали ей стихи, корнеты стрелялись из-за нее. Когда мою мать отправили в лагерь, к черту на рога, в этой дьявольской стране всегда людей отправляли к черту на рога, куда-то на севера, на Колыму, в вечную мерзлоту, и она рубила там лед и камни чертовым кайлом, и ее там водили на расстрел, но не расстреляли, потому что она приглянулась палачу, тому, кто пускал зэкам пули в затылок, и ее привели к нему, и она легла под него, когда все это с ней Бог… Бог?!.. сотворял, меня воспитывали другие люди. Не князья. Не графья. Простые люди. Те, которых ты убил, Митя, тоже.

— Кто?.. — Он почувствовал, как его горло дерет будто наждаком. — Кого я убил?..

— Те, кого ты убил, когда похищал у них картину. Валера и Валя. Я звала их обоих, вместо “папа” и “мама”, вместо “дядя” и “тетя” — “вавочки”. Вава, я пошла на каток. Вавочка, я сегодня не пойду в школу, у меня горлышко болит. Горлышко… — Она покосилась на его ходящий ходуном над гортанью кадык. — Ты их убил, ты взял картину. Эта картина — материнская. Эта картина — из коллеции Царя, из Зимнего дворца. Царь подарил ее матери в знак любви. Любовь может быть не только совокупленьем, Митя. Ну да ты и сам это знаешь. Немножко знаешь. — Она снова прямо, пристально посмотрела на него. — Так что картина эта, дорогой мой, — моя. Это мое, кровное, наследное. Как вавочки любили этого Тенирса. Вечерами пили чай из самовара, рассматривали его, цокали языками: ах, как жалко Адама и Еву, бегут, убегают из такого хорошего, красивого места, из Рая. Милые вавочки. Я оставила им картину, когда уходила от них жить другой жизнью. Сказала: пусть у вас висит. Когда-нибудь возьму. Они хорошо воспитывали меня, но, видно, плохо воспитали. Я испортилась. Я развратилась. В семнадцать лет я почувствовала в себе огромную силу. Я не знала, какая она, эта сила. Бог это или Дьявол. Если б Котя в это время был рядом со мной, взял бы меня крепко за ручку и повел меня в церковь, я бы, может быть, поняла, что я — святая. Во мне бешено играла сила. Я не знала ей имени. Рядом со мной оказался тогда не Котя Оболенский, мой странный блаженный братик. Рядом со мной оказался… — она опустила голову. Замолчала.

Молчанье повисло страшным чугунным шаром над их головами.

И просверкнуло мечом.

Красно-золотым карающим мечом Ангела с картины, что тихо мерцала над их склоненными головами.

— Говори! — крикнул он.

— Рядом со мной оказался мой отец. Он не знал, что он — мой отец. Я не знала, что я — его дочь. Он изнасиловал меня после спектакля в Большом театре, после “Кармен”, на которую водил меня, купил шикарные места в ложе бенуара, прямо в ложе, задернув бархатный занавес, подняв мне белую юбку, и я помню кровь на белом, и как это больно было, страшно, а он пригрозил мне револьвером, чтоб я не орала, не позвала капельдинершу, и все так быстро сделалось, я даже не успела понять, как… боль, будто тебя ножом проткнули, кровь, и все, и у него с усиков капает слюна. С тех пор я ненавижу красный бархат. С тех пор, чтоб никто не узнал меня, ни он, ни ты, никто на свете, я ношу ненавистную бархатную маску. Как же я ее ненавижу, — не поднимая головы, тихо сказала она. — Как же я ненавижу свою жизнь.

Как все просто оказалось. Как же все просто. Простая, полная страданий жизнь. Жизнь вообще проста, как горбушка хлеба. Как объятье. Как пролитая кровь. И смерть очень близко. Он перепутал давно жизнь и смерть. ОНА сейчас показала ему, что такое жизнь. Старуха Голицына сидела в лагере, близ Магадана, а может, потом и на Новой Земле, и на Печоре, и в Туруханске, и весь могучий Север был — ее, ей принадлежал, княжне, и ее била в лицо пурга, и ветер бил ее под колени, заставляя падать на колени, и ее били по щекам бригадиры, за то, что она не выполняла норму, и ее подминали под себя вертухаи, и она хотела повеситься, делала себе удавку из лямки рубашки, и у нее отняли лифчик и рубашку, чтобы она не повесилась, — а в это время ее дочь, красавица девочка, попадала в лапы тех, кто упек ее за колючую проволоку, и они распинали ее, бичевали ее, насиловали ее, ломали ее, делая из нее, из ее великой, данной ей Богом силы то, чем она стала теперь. Делая из нее — Дьявола. Это они сделали из нее Дьявола. Не может быть, чтобы она сама стала такой…

Не забывай, кто ее отец!

Но почему она подошла ко мне тогда на Арбате. Почему.

А если это вовсе не она?! Ведь она до сих пор не сняла маску!

— Ну?.. Ты еще жив, мой молочный братик?.. Ты еще не спятил бесповоротно?.. Хвалю, хвалю. Вот видишь, как оно все оказалось. А ты-то думал.

Она подняла голову. Свет зеленых глаз притушился, они светились тускло, грустно, как две зеленых масляных лампады. Он облизнул пересохшие губы.

— А как же… ты так следила за мной?.. Так… искусно?.. шла за мной по пятам… Ах, ну да, Венеция… когда мы полетели в Венецию, Эмиль тебе сказал… или Лора… А кто такой Бой… ну, в том притоне, куда ты меня затащила играть в карты?.. в какую-то игру, которой я не знал, не знаю…

— Бой — Григорий Бойцовский. Отец Борьки Бойцовского, которого ты убил. Старый лагерник. Крутой зэк. Борька, твой богатый Борька, не помогал ему ни черта, бросил его. Кинул отца. Содержала его я. У Боя было двое детишек от бандитки Маньки с Таганки… это у нее я взяла икону Донской Божьей Матери, там, в таганской малине… один разбился в лифте. Бой ужасно плакал. Его мальчонка разбился, грохнулся вместе с кабиной лифта в шахту в доме, где жили мои бедные вавочки, в тот вечер, когда их ограбили и убили. Парень был трудный, мотался по тюрьмам, по колониям, Бой хотел его вытащить, но ничем не мог ему помочь — сам завяз. Осталась еще дочь… она жива. Ну, да она придурок. Она слегка чокнутая. Юродивая, блаженненькая. Вот бы Константину пара была. Ей впору садиться на снежок и милостыньку просить. Да она так и живет. Ютится по трущобам… по старым домам, что на слом. Бой потерял ее из виду. И я тоже. Я не смогла ей помочь. Может быть, она тоже уже умерла… где-нибудь под забором. А ее богатый братец жил — кум королю, повелитель страны дураков, гулял так гулял, на всю катушку… в баксах купался… Ты его убил… твои киллеры… и ты был прав…