Владимир Нестеренко - Сладкое слово – месть

В памяти, как в насмешку, всплыла когда-то прочитанная фраза древнего философа: «Поступки мудрых людей продиктованы умом; людей менее сообразительных – опытом; самых невежественных – необходимостью; животных – природой». В этой фразе, он чувствовал, как в зеркале отражается весь его характер. Но в чем тонкость, он что-то с трудом улавливал. Причисляя себя к когорте умных, начал разбирать цицероновскую фразу с конца.

Животные не могут совершать поступки, тут древний философ переборщил. Если собака укусила человека, то не назовешь ее нападение поступком. Мой же поступок совершен именно по необходимости, у философа такие поступки совершают самые невежественные люди. Чушь! Это я-то невежественный, сумевший сколотить, правда, при поддержке шефа, капитал в несколько миллионов долларов? Опыта как такового у меня в этом деле не было. Мудрость – вот путеводная звезда! В данном случае она заключается в том, что я вышел сухой из воды в щекотливой ситуации с Мирой. Ее соперницы нет, кровь не пролилась, отхвачен солидный куш. Катя, если будет умницей, только выиграет. Но вот относительно «умницы» у него серьезные сомнения. Видите ли, она не может раздеваться на публике и топтать свою любовь.

Корзинин тяжко вздохнул, вспоминая Катю и свой отвратительный поступок. Видит Бог, сердце обливается кровью. Через пару дней он вынужден будет лицемерить перед шефом и, стиснув зубы, тискать в своих объятиях его дочь. Она, конечно, молода, смазлива, но против Кати просто дурнушка. Однако пройдет неделя, и он свыкнется со сменой фигур. Словно в шахматной партии, вместо проигранной королевы он проводит пешку и водружает новую. Вот до каких сравнений он додумался, разве невежественный человек способен на такие красочные штрихи? Пусть этот истлевший философ застрелится своим афоризмом, он никуда не годится.

И все же тайное, некогда сотворенное Корзининым, а оно всегда было неблаговидное, никогда его не угрызало, тут же гнусная продажа в рабство любимого человека, пусть и по необходимости, продолжает грызть, как короед здоровую ткань дерева. Впору звать дятла, чтобы он выковырнул короеда.

Корзинин усмехнулся: найдется ли такой дятел? Нет, конечно. Разве можно долбить самого себя, если он уважает в себе именно такого решительного, жесткого человека? Дело сделано, контракт подписан ее рукой, и на этом точка!

Джип мягко подкатил к воротам особняка Ерошина, тяжелые створки разбежались по сторонам, и вот Корзинин бодренько выскакивает у крыльца, замечает на третьем этаже силуэт Миры, проходит в просторную гостиную, где его встречает нетерпеливо ждущий шеф.

– Она нейтрализована? – первое, что спросил Владислав Борисович.

– Да, Владислав Борисович, минимум на пять лет о ней не будет ни слуху ни духу, – уверенно заявил Корзинин без тени сожаления о недавней грусти.

– Ты все сделал, как нами продумано? Меня интересует ее мамаша. – Глаза Ерошина сомневались и пытались увидеть неискренность в оживленном поведении будущего зятя.

– Не беспокойтесь, такая сделка для нас не вновь, а мамаша будет регулярно получать денежные переводы от дочери.

– Ну-ну, можно закладывать тройку и вести невесту под венец?

– Да, для меня сейчас нет дела важнее венчания. Я спешу, с вашего позволения, нанести невесте визит.

– Сделай милость, Мира ждет. – Ерошин изобразил на хищных губах нечто подобие улыбки и проводил будущего зятя тяжелым и острым, как нож, взглядом, которым он мог убить любого малодушного человека.

Катя почему-то не решалась включить свет, а сидела на диване, сжавшись в комочек, думая о своей судьбе и маме, теряясь в догадках и предположениях. В этот вечерний час они с мамой завтракали. Обе обожали салаты из овощей, готовили их с настроением и нарастающим аппетитом. Часто обходились без горячего блюда, но салат из помидоров с огурчиками, с перцами, с обилием лука и укропа, заправленный то подсолнечным маслом, то сметаной, ели вволю. Потом пили чай с лимоном. Если не было лимона, то непременно со сливками, подолгу сидели в кухне, обсуждая события минувшего дня. В последние дни они часто говорили о Вовчике. Катя рассказывала маме о его делах, о своих успехах на конкурсе красоты, на съемках рекламных клипов, гордилась выплаченными деньгами, которые приносила домой и отдавала маме. Мама их не прятала, клала в антресоль, и они лежали там, дожидаясь своих трат. Кате не совсем нравилось, что мама очень сдержанно относилась к рассказам о Вовчике, порой даже робко высказывала неодобрение ее увлечением, поскольку человек этот был богат, а они жили скромно, на одну зарплату. Катя пыталась убедить маму, что идет новое время, нечего бояться работы, которая дает много денег, хорошую жизнь и независимость. Насчет независимости мама возражала смелее, полагая, что независимость эта кажущаяся, и не дай бог стать рабом денег. Катя не стала рабом денег, отвергая крупный гонорар ради рабского унижения на съемках. Дома да, она чувствовала себя свободной и опиралась на руку Вовчика. Теперь нет ни свободы, ни руки любимого, а есть щемящая боль неизвестности за себя и за маму.

Окошечко в двери неожиданно открылось, хотя Катя напряженно слушала тишину, ожидая шаги. Как и в первый раз, в проеме появился поднос с пищей. Катя остервенело швырнула содержимое на пол и крикнула:

– Я объявляю голодовку. Лучше я умру, чем сидеть взаперти. Ты слышишь меня, человек, доложи об этом хозяину! – закричала Катя на родном языке и тут же повторила свою угрозу на английском.

Угроза, вопреки ожиданию, возымела действие.

Окошечко не закрылось, и мягкий женский голос произнес на чистом русском.

– Хорошо, я доложу.

– Кто вы, умоляю, объясните, что со мной происходит?

– Ничего страшного. Мне запрещено разговаривать, – и окошечко закрылось.

– Так я голодую, – кричала Катя, – голодую, вы слышите! Я превращу себя в сухую доску, в скелет, в бабу-ягу, и ваш хозяин не заработает на мне ломаного гроша! Не думайте, у меня хватит на это духа!

Ответа Катя не дождалась.

Светлица, а темницей камеру Кати назвать нельзя, поскольку весь день в ней гуляло солнце, медленно погружалась во мрак вечера, потом ночи. Мрак этот был относительный: уличное освещение этого района города сверкало тысячами ламп, и свет настолько заполнял комнату, что все предметы хорошо просматривались, а у окна даже можно было читать. Под потолком висела одноламповая люстра, но Катя по-прежнему не хотела зажигать свет, чтобы не видеть себя жалкой и несчастной. Она не хотела своим видом и настроением преувеличивать свое несчастье, ведь не секрет, человек всегда склонен его раздувать, и наоборот, счастье всегда недооценивать. Склонная к философствованию, она соглашалась, что вязь радости жизни не может быть бесконечной и устойчивой, как курс валют, она подвержена инфляции и закономерно прерывается печалью. Если этого не происходит, значит, жизнь остановилась.