Елена Крюкова - Ночной карнавал

А они видят тебя.

Ты и с закрытыми глазами видишь, как человек-яйцо, облаченный в шкуру медведя, вынимает из кармана, запрятанного на медвежьем животе, два револьвера и сует их в руки Арлекину в пестром трико и Казанове в венецианской бауте. И они запихивают оружие под свои костюмы, но не слишком далеко, чтоб можно было немедленно вытащить и выстрелить, когда понадобится.

Эти пули — для нее.

Она идет с закрытыми глазами по залу, а за руку ее хватает бедная сумасшедшая, просит монетку, молит приласкать… а, это ты, Кази. Да ведь ты и вправду сошла с ума; что тебе от меня надо?

— Эти пули для тебя!.. они убьют тебя, Мадлен!.. лучше вернемся в Испанию, войдем в портрет… там хоть и холодно, а спокойно стоять… будем стоять на холсте вдвоем…

Горбун выдернул Кази у нее из-под ног.

Она видела, как он перекрестил ее. Она не открывала глаз.

Она слышала музыку вокруг себя, шум, гам, визги, смех.

Шепот Каспара вонзился ей в уши:

— Так тебе на роду написано. Ты не уйдешь от судьбы. И от себя не уйдешь. От себя убежать невозможно. Иди. Иди навстречу судьбе.

Глаза закрыты. Веки тяжелы. Их не поднять. И не надо.

Черный медведь перекувыркнулся через голову и, издавая громоподобный рев, укатился в глубь толпы.

В грудь ей уперлось дуло. Металл холодил кожу. Ставил клеймо мороза.

Она открыла глаза.

Граф в костюме Арлекина баловался смертельной игрушкой. Граф, вы когда-нибудь знали, что такое рулетка Рус?! Слышали, да… Сыграем?!

Ах, не хотите?.. Уберите… это. Меня это сейчас совершенно не волнует.

— Куто, ты глуп.

— А, Коломбина… в дезабилье!.. Я покажу тебе…

Мадлен ослепительно улыбнулась графу и потрепала его за локоны парика, как мальчишку.

Публику на Карнавале уже ничем не удивишь. Все пьяны от танца и вина, от шампанского и объятий, и все окна и двери в зимний парк распахнуты.

— Плюнь на меня, Куто, раз и навсегда!

— Почему ты в неглиже?!.. твой эпатаж перешел все границы…

— Нет еще. Хочешь, я разденусь догола? Убери железяку. Вон твой друг барон. Желаю потанцевать с ним.

Тяни время, Мадленка, тяни. Нить в твоих руках. Мотай ее. Сучи. Опять распускай. Заставляй их гоняться на твоим клубком, как котят. Ты выиграешь эту игру, в отличие от «двенадцати апостолов». Здесь тебе повезет. А если не повезет — что ж, зато в любви…

Она вскинула руку на плечо барона и закружилась с ним в танце.

Она вела его властно и беспрекословно, так, как мужчина ведет в танце женщину. Она приказывала ему. Она подчиняла его.

И он подчинялся ей.

Он подчинялся правилам ее игры.

Он не хотел, но он играл с ней!

Он делал так, как она хотела! Как она приказывала ему!

Какая торжествующая улыбка на ее губах!

Как ярко, карминно, красно горят эти губы! Будто красная звезда.

Он вырежет эту звезду у нее на спине.

Барон, вы хороший танцор. Вы отлично вальсруете. Нет слов. Но это я веду вас. Это я вас направляю. Не наступайте мне на ноги. Они не железные.

Я раздавлю тебе ноги в тисках, сволочь. Я заставлю тебя корчиться и орать. Я буду прижимать к твоим пяткам раскаленный утюг.

Мечтайте, барон, пока что это вы корчитесь в муках. Это я веду вас. Я вожу вас за нос. За бороду. Держу вас за усы и тащу, куда хочу. И смеюсь. Смеюсь.

Я смеюсь над вами. Смеюсь над тобой, жалкая тварь.

Черкасофф умело, искусно танцевал с ней, и ее прожигал его слепой, ненавидящий взгляд.

Ну вот ты и показал, кто ты такой на самом деле, благовоспитанный барон, великий лицедей. Безупречно же ты притворялся. Во всей Эроп лишь она, Мадлен, знает, кто ты такой. Твой чертов смит-вессон я дала Князю. Ему он нужнее, чем мне. Я и от ваших пуль уйду, если захочу. А теперь прыжок в сторону! Кульбит! Па! Еще па! Еще антраша!.. Ну, выкинь же коленце, барон! В вальсе я это тебе разрешаю. Повеселись от души! Ты, не умеющий веселиться! Ты, не знающий живых чувств!

Он сцепил ей плечи руками.

— Где записи?!

— А пошли к черту ваши записи.

Музыка. Музыка, и она крутит их, вертит, обворачивает подол рубахи Мадлен вокруг колен барона.

— Где записи, дрянь?!

Музыка гремит. Музыка торжествует.

— Там.

— Где?!

Его лицо перекосила гримаса ненависти, но они продолжали танцевать, они кружились в танце, и со стороны казалось, что на бароне надета страшная маска восточного чудища с оскаленными зубами и вытаращенными глазами.

— Я немного постояла с ними на берегу пруда… если бы был лед!.. я бы прорубила во льду полынью… Черная вода… Ныряйте, если хотите.

Они кружились и вертелись в такт музыке, и музыка сейчас владела ими.

Они не могли остановиться.

Вместе с ними танцевали все — весь огромный зал, все люди, животные, птицы и чудовища, все цари и богдыханы, все завоеватели и осужденные, весь зимний парк, весь карнавальный спятивший Пари, вся Эроп, весь необъятный мир. Все танцевало, заходилось в танце, задыхалось от танца, умирало в танце, чтобы в танце родиться вновь.

— Ты врешь, стерва!

— О нет. Хоть я и могу врать. Я устала от вранья. Я хочу жить без вранья.

— У тебя не выйдет! Зачем ты лжешь мне?!

— Танцуйте, барон, танцуйте! Вы не чувствуете музыки. Вы мне все ноги отдавили.

— Остановись, сволочь!

— Если я остановлюсь сейчас, в вихре, мы упадем, и нас затопчут. Вы ведь не хотите, барон, чтобы вас затоптали?!

Музыка кружила их. Они задыхались.

— Ты правда утопила тетради?!

— Правда.

Князь ушел уже далеко. Уже очень далеко.

Возможно, сейчас он подбегает к вокзалу Сен-Сезар.

Он встанет под часами и будет стоять. Дожидаться ее.

Нет, он будет благоразумен. Он не будет торчать на виду. Он спрячется за парапетом, за вокзальным киоском, где тетки в грязных рюшках продают безе и подгорелые круассаны. Он станет в тень. Он будет следить, когда она появится из-за угла.

И он не бросится к ней. Он будет осторожен. Он дождется, когда она поравняется с ним, выйдет, закинет голову, поглядит на часы, возьмет ее нежно за руку и скажет, целуя ее ладонь:

«Ну, Мадлен, дорогая, ты опять опоздала. Но я на тебя не сержусь».

Нет! Он бросится к ней!

Бросится и обнимет!

Наперекор всему.

Назло всем вам, шпики, соглядатаи, вечные надсмотрщики, покупатели чужих жизней.

Барон приблизил перекошенное лицо к ней и сказал резко и отчетливо:

— Тогда все. Можешь помолиться на ночь, Дездемона.

Подобие насмешливой ухмылки тронуло под усами его губы.

Ах ты, бедняга, а я рассмотрела тебя вблизи, и сколько же у тебя седых волос появилось. Да, старишься ты, несчастненький. А мне вот не делается ничего. И красота моя умрет вместе со мной.

Ты выждала, Мадлен, до последнего. Все. Теперь можешь бежать. Выворачиваться.

Ну, где твоя хваленая смекалка?!

Краем глаза, крутясь в танце, она видела, как люди в медвежьих, тигриных, ягуарьих, волчьих, крокодильих масках озираются. Ищут глазами кого-то в толпе. Шныряют. Расталкивают танцующих руками, локтями. Рыскают. Кое-кто, в раздражении и досаде, уже и маску с себя сорвал. Употел. Упарился. Да видно сквозь прорези и дырки для глаз плохо. И рожи у них без масок злые. Будто им не дали любимую конфетку в награду за труды.