Филлис Уитни - Атмор Холл [Женщина в зеленом]

— Вы начинаете во всем видеть какой-то тайный смысл, — сказал мне сухо Найджел.

Я не обратила никакого внимания на его слова. На снимке была не Алисия, подумала я. И также не Мэгги, а Марк. Было это так или нет, но я начинала склоняться к такому ответу на мучивший меня вопрос.

— Мог ли возникнуть достаточно серьезный антагонизм между стариком Даниэлем и тем, кто давным-давно, когда Марк и Джастин были еще мальчиками, вырыл шахматную фигуру? — спросила я.

Найджел был явно удивлен тем направлением, в каком пошли мои мысли.

— Вы имеете в виду Джастина? Конечно же нет, старик никогда не чувствовал к нему неприязни. Он был предан ему и полностью простил его.

— Но кое-кто продолжает думать, что, несмотря на признание Джастина, на самом деле был виноват Марк. Старик Даниэль мог думать так же и за это невзлюбить его.

— Это еще одно нелепое предположение? — спросил Найджел.

Было ясно, что я не дождусь помощи от него, как и от всех других. Мои предположения были попыткой рассмотреть все с разных сторон в надежде, что хоть одна из этих попыток приведет к правильному ответу. Но поскольку на загадку необходимо было найти ответ, становилось все очевиднее, что искать его я должна сама. И пока я не увижу увеличенный снимок с негатива, что я доверила Нелли, мне пока нечего делать. Ожидание раздражало меня. Время текло очень медленно.

Я поблагодарила Найджела и отошла от него, чтобы он мог вернуться к своей книге. Я шла вдоль библиотеки к тому месту, где под портретом Маргарет Атмор стояла стеклянная витрина.

Мэгги Грэхем, я вспомнила, была названа в честь Маргарет, и я остановилась перед портретом, пытаясь найти между ними сходство, хотя сама Мэгги говорила, что его нет. Возможно, было сходство внутреннее. Я подозревала, что Мэгги обладала такой же храбростью и такой же глубокой преданностью Атмору, хотя она и была, как я предполагала, более грубой, чем Маргарет Атмор.

И вот, стоя перед портретом, я вдруг снова вспомнила, как первый раз стояла на этом месте перед портретом этой леди тронутая до слез, и откровенно говорила о том, что чувствовала тогда. Я смотрела на витрину, где хранилось поблекшее, с кровавыми пятнами, платье Маргарет, которое было на ней, когда Джон Эдмонд умер в ее объятиях, а Джастин стоял тогда возле меня. Он поверил в мою любовь к Атмору и поцеловал меня. Самое ужасное, что я верила в это тоже, полностью и романтически. Даже теперь эта история была как бы частью моего наследства, потому что мне рассказывала ее моя бабушка, но она не помогла мне сделать Атмор моим настоящим домом.

Я отвернулась от витрины и машинально пошла к двери, что вела из библиотеки в коридор северного крыла. Эту часть дома я знала гораздо лучше, чем ту, наверху, которую занимала теперь. Первая дверь налево вела в комнату, в которой когда-то мы жили с Джастином. Я не хотела и шагу ступить в эту комнату снова. Меня интересовала следующая дверь. Пока Джастин отсутствует, мне, конечно, могли простить, что я заглянула туда, где когда-то была моя маленькая элегантная гардеробная. Ручка поддалась под нажатием моей руки, и дверь открылась. В комнате было темно. Я дотронулась до выключателя, и два бра возле моего трюмо ярко вспыхнули, осветив полную пустоту.

Ничего не осталось из мебели, что я подбирала с такой любовью. Ни зеркала, ни картины, ни шезлонга, в котором я иногда любила подремать. Ковер был скатан и стоял, прислоненный к стене. Портьеры были сняты, только голые жалюзи оставались, чтобы закрывать свет.

Мое изгнание из Атмора было полным. Почему я ждала чего-то другого, я не знала. Конечно, Джастин освободился от нежелательных воспоминаний, удалив все, что как-то напоминало обо мне, из комнаты по соседству со своей. Я осторожно ступала по голому полу, заметив, что обои, по крайней мере, те же самые. Когда-то их бледно-желтый фон с изящными дикими цветами напоминал солнечный свет ранней весной. Обои остались такими же чистыми, как и тогда, когда Джастин одобрил мой выбор. Я дотронулась до них рукой. Вот здесь, возле этой стены, стояло мое трюмо со складными зеркалами. Но на стене не осталось никакого следа от него. Оно стояло там недостаточно долго, чтобы обои рядом с ним успели выгореть. А вот здесь висела замечательная картина, где был изображен храм Аполлона в Дельфах — и тоже никакого следа от нее. Картина, которую мне купил Джастин, когда мы были в Греции, висела тоже слишком недолго, чтобы оставить след. Комната была пустой, как и все мое существо. Я была оболочкой без жизни внутри.

Я прошлась по комнате, открыла дверцу встроенного шкафа. Там раньше висели мои костюмы и платья, стояла подставка для моей обуви, пластмассовые коробки для моих шляп на полках наверху. Теперь тут не было ничего. Ничего, кроме чего-то темного, прислоненного к задней стенке. Я поняла, что это картина, вынула ее и поднесла к свету.

Стекло не было разбито. На картине были изображены красивые колонны и остатки храма Аполлона. Рядом поднимались руины Дельф, на фоне голых скал, а высоко в ярко-синем небе парил орел.

Я села, скрестив ноги, на пол и сидела так, держа картину перед собой. Мы бродили по каменной дороге, что вела к храму, Джастин и я. Мы изучали эти руины при солнечном свете и когда светила луна. Мы бродили среди этих камней, рука в руке, а перед нами была целая жизнь, и у нас было столько счастья, что о большем невозможно и мечтать. Мы бесконечно что-то говорили друг другу, и каждый слушал другого очень внимательно и с пониманием. Возможно, такое происходит вначале со всеми влюбленными; когда же то, что говорилось вначале, устаревает, появляются новые истории, которые они переживают уже вместе и о которых можно говорить. Но наши истории постарели в то время, когда наша совместная жизнь едва началась. О чем было говорить после Дельф?

Стекло под моими пальцами было холодным, но краски на картине излучали тепло и были такими же яркими, как солнечный свет в Греции. Все это изгоняло серые камни и зеленый дождь в Атморе и возрождало прошлое, заполняло пустоту комнаты вокруг меня.

Я услышала шаги в коридоре и узнала их. Но я не могла даже пошевелиться. Я не могла оторвать глаз от теплоты, излучаемой картиной, хотя и чувствовала, что в комнату через дверь, которую я оставила открытой, вошел Джастин.

Он стоял позади меня, смотрел на картину и ничего не говорил. Я не осмеливалась взглянуть на него. Все мои чувства сосредоточились на картине.

— Ты помнишь те оливковые деревья? — спросил он. Я кивнула. Оливковых деревьев не было на картине, но

я никогда не забуду, как они сбегали вниз в ущелье под окнами нашего отеля — целая фаланга оливковых деревьев, шагающих к Коринфскому заливу. Их поток сужался в ущелье, а затем расширялся и серебристо-серым разливом выплескивался в долину. Однажды мы видели деревья в ненастный день, когда их серебряные ветви дрожали от ветра, так что впечатление бегущего потока было полным.