Сохейр Хашогги - Мираж

Стемнело, с моря подул холодный, пронизывающий ветер. Пора было возвращаться в дом.

В доме светились все окна. У тротуара стояли «роллс-ройсы» и «линкольн». На террасе, выходящей к морю, сидели с бокалами Малик, Фарид и адвокаты.

— Пышное празднование скромной победы, — обронил Брэд.

Дженна бросилась к брату на шею, к ней присоединился Фарид, все трое крепко обнялись. Адвокаты широко улыбались, как воины, победившие в тяжком сражении.

Чуть поодаль рядом с молодым, красивым мужчиной с обветренным загорелым лицом стояла Лайла.

— Мой друг — Дэвид Кристиансен, — сказала Лайла Дженне. — Мы заехали на минутку, чтобы сказать вам спасибо.

— За что? — изумилась Дженна.

— За правду.

На следующий день в двенадцать часов по телевидению выступил окружной прокурор. Он объявил, что Большое жюри предъявило Амире Бадир Рашад, она же Дженна Соррел, обвинение в убийстве второй степени и что судья выдал ордер на ее арест.

Позвонил Бойль.

— Ну вот и дождались. Пора ехать. Иначе в ваш дом пожалует прокурор с наручниками и с ордой телевизионщиков.

С Бойлем договорились о встрече на перекрестке дороги с федеральным шоссе. Адвокат дал несколько полезных советов.

— Главное — теплое белье, — сказал он напоследок. — В тюрьме всегда или очень жарко, или очень холодно.

К зданию суда Брэд, Дженна и все остальные поехали на машине Бойля. Там уже собралась толпа, окруженная кордоном полиции, машины со спутниковыми антеннами. Над головами людей виднелись транспаранты в поддержку Дженны. Слышались ободряющие возгласы, толпа скандировала ее имя.

— Это не повредит, — заметил Бойль. — Голос общественного мнения должен быть услышан. Все в порядке, мы входим в тюрьму, как победители.

Кто-то, кажется, Джабр, открыл дверцу, и Дженна под восторженные крики вышла из машины.

Люди выкрикивали оба ее имени. Рука об руку с Брэдом Дженна прошествовала до дверей тюрьмы. Шествие замыкал, как бы прикрывая их, Сэм Бойль — настоящий защитник.

Когда пыль рассеялась…

Окружной прокурор сумел убедить судью в нецелесообразности освобождения под залог обвиняемой по делу «Американский народ против Рашад». Это деяние стало последним в карьере окружного прокурора, два дня спустя он проиграл выборы тридцатитрехлетней Дженнифер Фэй Эдмондсон — члену коллегии адвокатов, бывшей общественной защитнице.

Тем временем Сэм Бойль и в суде, и в средствах массовой информации клеймил позором прокурора Чайлса за вендетту в отношении брата и сестры Бадир. По настоянию бостонского адвоката Дженна подала апелляцию о пересмотре решения суда. Одновременно, не поднимая большого шума, Бойль вел неторопливые переговоры с Дженнифер Эдмондсон.

— Это продлится недолго, — убеждал он Дженну, — но таков единственно возможный путь, и он самый надежный.

— Недолго — это сколько?

— В худшем случае три месяца, до официального вступления в должность Эдмондсон. В лучшем, если удастся укротить Чайлса, три или четыре недели. Я понимаю, что вам не слишком приятно это слушать, но такова реальность.

— И что потом?

— Над этим я сейчас думаю. Возможно, удастся заключить своего рода сделку, о которой мы уже говорили. Если нам повезет, то сидеть в тюрьме вам больше не придется. Но даже если и придется, то очень недолго.

— Это неплохо, Сэм.

— Не стоит благодарности, я просто делаю свою работу. Как ты держишься, девочка?

При слове «девочка» Дженна непроизвольно улыбнулась. Близко познакомившись со своей подзащитной, Бойль стал вести себя с ней с фамильярностью доброго дядюшки.

— Со мной все в порядке, Сэм. Правда, хорошо.

Как ни странно, но Дженна сказала истинную правду. В отличие от большинства заключенных Дженне потребовался всего лишь один день, чтобы усвоить нелегкие правила тюремной жизни. Однажды она уже жила в тюрьме — на женской половине королевского дворца в аль-Ремале. Конечно, в материальном плане сравнение было явно не в пользу дворца, еще бы, там любой каприз выполнялся мгновенно и женщины были окружены немыслимой роскошью, а в калифорнийской тюрьме вся роскошь сводилась к бутерброду с копченой сосиской. Но в психологическом плане между дворцом и камерой не было в сущности никакой разницы — в королевских покоях женщины жили как заключенные.

Тюрьма, особенно ее женское крыло, ничем не напоминала аль-Масагин. В камере было даже уютно, заключенных мало. Очевидно, Палм-Спрингс не отличался высоким уровнем преступности. Большинство заключенных были матерями-одиночками, существовавшими на мизерный заработок или на общественное вспомоществование. Дженна видела таких в бесплатной клинике Бостона. Сидели, как правило, эти женщины за мелкое воровство в магазинах либо за подделку чеков. Поначалу сокамерницы отнеслись к Дженне, как к залетной знаменитости. Лед сломала одна горничная по имени Латрония Парриш.

— Это ты принцесса, которая застрелила моего мужа?

— Да.

— За что?

— Он пытался убить моего брата.

Латрония кивнула с таким видом, словно это самое будничное объяснение.

— Скажи, каково это — быть принцессой? — поинтересовалась Латрония.

Как выяснилось, узнать это хотелось всем. Когда в камере погасили свет, женщины засыпали Дженну вопросами. И она начала рассказывать историю своей жизни. Повествование затянулось на несколько ночей. Дженна почувствовала себя героиней сказок «Тысячи и одной ночи». Слушательницы плакали, когда Дженна рассказывала о событиях в тюрьме аль-Масагин, выражали недоверие сказкам об Александрии, ругались сквозь зубы, узнав об избиении, уложившем Амиру на операционный стол и едва не стоившем ей жизни. Когда повесть была окончена, сокамерницы уже не относились к Дженне, как к капризной своенравной богачке, они сочувствовали ей, как много пережившей и научившейся бороться за себя женщине.

Но, несмотря на это, Дженна тяжело переживала свое заточение. Самым ужасным была невозможность поехать к сыну. Она каким-то сверхъестественным чутьем понимала, что с каждым днем Карим все больше отдалялся от нее и с этим нельзя было ничего поделать. Она даже не знала, где он. Если бы можно поговорить с ним, увидеть его — хоть на одно мгновение. Может быть, одного слова, одного прикосновения хватит, чтобы душа Карима успокоилась? По ночам, ворочаясь на жестком тюремном топчане, Дженна видела один и тот же сон: решетки на окнах стали пластилиновыми, она отгибает их и убегает, убегает в прошлое, в уютную бостонскую квартиру, где ждет ее ласковый, доверчивый Карим. Она возненавидела утро — время пробуждения, безжалостно рассеивавшего иллюзорность сновидения.

Надежда появилась у нее во время посещения Тони Ферранте.