Сюзан Айзекс - После всех этих лет

Алекс, наоборот, держал меня за руку. Моя мать, невысокая женщина с тяжелым задом, похожая на игрушку-неваляшку, проявляла все симптомы старческого слабоумия, включая и недержание, что было заметно по ее туфлям. Она то и дело повторяла один и тот же вопрос: «Кто умер?»

— Ричи.

— Ричи?

Когда-то она была пикантной и добродушной, с носиком-пуговкой и счастливыми карими глазами. Она не была ни интеллектуальной, ни даже достаточно интеллигентной, но достаточно ловкой, чтобы стать удачливым игроком в карты. И когда ей случалось играть в канасту в Олимпикс, Перл Бернштейн приносила домой много денег. Она любила модно одеваться и была страстной поклонницей кино, настолько, что могла детально описать все наряды, в которых появлялась в фильмах Бетт Дэвис. Мой отец — преподаватель общественных наук — оставался влюбленным в нее до самой своей смерти. Без всякой причины он покупал ей духи или полуфунтовую коробку шоколада Бартон. И хотя мать не придавала особого значения своему обаянию, ей это было приятно. Часто она говорила мне: «Рози, знаешь, что такое «преступление»? Позволить себе опуститься. Я накладываю косметику ежедневно, даже если единственным местом, куда мне надо пойти, будет крематорий».

— Ричи был моим мужем, мама.

— Думаешь, я не знаю Ричи?

Сестра Ричи Кэрол, затянутая в черный креп, нарочито скорбно поцеловала мальчиков. Меня она не поцеловала. Она не замечала меня.

— Она выглядит так, будто собралась на похороны, — голосом, возможно, слышным в Майами, заявила моя мать. — Кто она?

— Сестра Ричи, — прошептала я. — Кэрол. Ее муж был бухгалтером у Ричи.

Я всматривалась поверх голов. Джессику я не видела. Однако мне показалось, что краем глаза я заметила Тома Дрисколла. Но, когда я вновь посмотрела туда через несколько секунд, его уже не было.

Пришли несколько друзей и соседей. Они шептались между собой: что я могу сказать? не могу этому поверить! ужас! что будут думать о нашем обществе? Они осмотрелись и, убедившись, что никто за ними не наблюдает, зашептались более оживленно. Они не хотели, чтобы видели, что они разговаривают со мной. Или целуют меня. Они обнимали Бена, пожимали безвольную руку Алекса. Кроме Касс и Стефани, никто не смотрел мне в глаза. Остроносый служащий в черном костюме пригласил присутствующих пройти в часовню. Когда все покинули приемную, моя мать протрубила:

— А где Ричи?

— Он там, мама. Пойдем. Нам надо войти туда.

— А почему он не здесь, с нами? Он играет в теннис?

Бен взял ее за руку.

— Он умер, бабушка.

— Кто умер?

— Мой отец, Ричи.

— Нет! — она так энергично затрясла головой, что ее челюсть задвигалась взад-вперед. — О, мой Бог! Ричи умер!

Она не могла успокоиться, даже когда мы вошли в часовню под отвратительный шепот, хотя в это время уже бормотала: «Чарли! Чарли!», решив, видимо, что мы на похоронах моего отца.

Не помню, что говорил раввин. Он был совершенно еще мальчик, не намного старше Бена. Он обратился ко всем, «кто любил Ричарда», тем самым не только включив туда Джессику, но и избежав дискуссии «Ричи» или «Рик».

В конце концов я увидела и ее. В печальной дымке серого шелка, все время сзади, одна. Прекрасный тактический ход — одинокая печальная красавица. Раввин был настолько тронут, что обратил свое надгробное слово прямо к Джессике. Все головы повернулись, и все глаза уставились на нее и на слезы, которые текли по ее лицу.

В лимузине, по дороге на кладбище, Алекс проглотил еще одну пилюлю, стараясь сделать это незаметно. Потом он клялся, что никакой пилюли не было. Бен извинялся, бормотал, что я вовсе не «дрянь», а удивительная, заботливая и внимательная мать. Разве у нас не было прекрасных моментов, когда я учила его кататься на велосипеде, когда мы ездили в город смотреть пьесы Шекспира, когда ездили выбирать колледж? Его извинения, хоть и искренние, были очень похожи на черновик его первого письма, которое я должна была получить, находясь уже в тюремной камере. Я спросила его, что за таблетки принимает Алекс? Он ответил, что это слабенькие наркотики еще шестидесятых-семидесятых годов и что мне совершенно не стоит беспокоиться — Алекс ими не злоупотребляет.

Мама рыдала всю дорогу до кладбища. Внезапно, услышав какую-то шутку, громко расхохоталась. Когда мы с шофером помогали ей выйти из машины, она вдруг громко сказала:

— Ну, теперь, когда он мертв, подумай о себе. Ты еще сможешь найти себе нового дружка.

— Замолчи! — я оглянулась.

Слава Богу, кажется, никто не слышал.

— У тебя всегда были любовники, — закудахтала она. — Ты думаешь, я не знала? Ты думаешь, никто не знал, как ты себя вела?

Бен выглядел больным.

— У нее маразм, — сказала я.

Он безразлично кивнул.

— Успокойся, Бенджи. Ты же знаешь меня. Ты же не думаешь, что я когда-нибудь изменяла твоему отцу?

Дальше — хуже.

По дороге от ритуального, зала до кладбища многие покинули процессию: кто-то осуждал меня, считал меня виновной, а кто-то просто не мог разобраться в ситуации. Алекс, Бен с «Подозрительной» и я с матерью стояли с левой стороны гроба, рядом — Касс с Теодором, мои родственники, несколько учителей и два старых приятеля из нашей школьной газеты.

С другой стороны, выстроившись полукругом около Джессики и уставившись на меня через свежевырытую могилу, стояли коллеги и друзья Ричи. Их было слишком много. Тут меня осенило: Ричи оставил меня задолго до того, как переехал, у него уже была своя жизнь, о которой я ничего не знала. Митчела Груена, конечно, не было там. Помимо множества шикарно одетых людей, были все его коллеги по работе, а среди них — шаркающие, шмыгающие, шушукающиеся и высматривающие все и вся манхэттенские прилипалы, наши соседи и друзья.

Раввин поднял голову. Выгоревшие на солнце волосы упали ему на глаза. Он откинул их назад, и объяснил, почему, согласно еврейскому обычаю, присутствующие на похоронах молятся не за мертвых, которых он называл «ушедшими раньше нас», но за живых. Я наблюдала за Джессикой. Она не была красивой в полном смысле этого слова. Ее красота не была столь чистой и естественной, как у Стефани Тиллотсон. Лоб слишком высокий, подбородок слишком маленький, руки и ноги слишком длинные. Однако со своей стройной фигурой, гривой блестящих волос, со сверкающими аквамариновыми глазами она была более чем красивой — она была обворожительной. Мужчина возненавидит все, что помешает ему любоваться ею.

Из уважения к двадцатипятилетней супружеской жизни мне следовало молиться вместе с раввином. Я закрыла глаза, но не смогла избавиться от образа Джессики. Я пыталась найти причину, по которой Ричи вернулся домой. И не нашла. Я не могла также понять, зачем Джессика пошла следом за Ричи в мой дом, вытащила из большой дубовой подставки нож для нарезания мяса и заколола его насмерть.