Энн Стюарт - Холодный как лед

Она услышала шум, с трудом выплыла из тумана, чтобы посмотреть в окно. Двери самолета были еще открыты, ей это показалось непрактичным, она открыла рот, собираясь что–то сказать. Когда взглянула вниз.

Огонь охватил остров, в небо стремился чернильный дым. Яхта Гарри медленно уплывала прочь от пожара, направляясь в ясные голубые дали Карибского моря, когда что–то темное упало с неба, пока они пролетали прямо над кораблем. Секундой позже тот распался на куски и исчез, будто его и не было. И ничего не осталось кроме дыма и пыли.

Должно быть, Женевьева издала какой–то звук. Ее обожженное дымом горло ободрал крик, когда Питер Йенсен исчез с лица земли, словно его никогда и не существовало.

Крик Женевьевы привлек внимание мужчины, склонившегося над обмякшим телом Ван Дорна. Врач, машинально подумала она, желая уйти в забытье, чтобы ничего больше не чувствовать.

– Дура что ли? – сказал с немецким акцентом пожилой человек. – У тебя, похоже, сотрясение мозга. Оставить бы тебя с пулей между глаз, как этого подонка, но мистер Ван Дорн приказал забрать тебя с собой.

Какого подонка? Рено? Они что, убили его? Она попыталась что–то произнести, хоть что–то, когда почувствовала укол в руку.

– Это либо прикончит тебя, либо вытащит с того света, – сказал врач.

И это было последнее, что она слышала.

Ужасные нескончаемые сны. Женевьева ощущала себя так, словно ее душили, поймав в ловушку кошмара, мира крови, огня и боли. Вдыхала дым и потому не могла говорить. Истекала кровью и не могла шевельнуться. Пламя лизало тело, острая боль ослепляла, смерть струилась под кожей, поселившись там навеки.

Видела Ханса с дыркой во лбу, медленно вращавшегося в беззвучном крике, словно карусельная лошадка. Видела Питера, но всякий раз, когда пыталась дотянуться до него и дотронуться, он рассыпался в пыль, сверкавшую в лучах солнца.

Карусель продолжала свой нескончаемый бег, и Женевьева увидела Гарри, развалившегося на одной из медленно поворачивавшихся скамеек. Его широченная безоблачная улыбка освещала все вокруг. Время от времени показывался Рено: черная дыра на его физиономии находилась пониже, чем у Ханса, – прямо меж черных широко раскрытых глаз. И карусель еще раз поворачивалась, каллиопа громко играла танец смерти, и опять на краткое мгновение возникал Питер, прежде чем снова раствориться в небытии.

И Женевьева крепко цеплялась за тьму и боль, упрямо, даже когда они стали отступать. Свет тащил ее туда, куда ей не хотелось, и она упорно сражалась за то, чтобы остаться в безнадежности ночи. Но, в конце концов, воле не хватило силы, и Женевьева открыла глаза и увидела себя в странной комнате, не понимая, где находится. Предположительно, время клонилось к вечеру или уже наступил вечер – в комнате стояли сумерки. Женевьева была не одна – кто–то в дальнем конце тихо передвигался, и на мгновение ей почудилось, что она на вилле Ван Дорна.

Но увы, та точно так же исчезла с лица земли, и Женевьева закрыла глаза, ища черную пустоту, в которую превратилась ее жизнь.

– Мисс проснулась?

Голос, раздавшийся рядом с Женевьевой, был тихим, нерешительным, и ей отчаянно хотелось проигнорировать его, но глаза ее предали, открывшись и уставившись в плоское замкнутое лицо азиатки среднего возраста, одетой в темную национальную одежду.

– Я не сплю, – ответила Женевьева, но ее обычно сильный голос прозвучал не громче хриплого шепота. – Где я?

Ответ не обнадеживал – скороговоркой прозвучавшее объяснение на языке, который Женевьева не понимала и уж точно не говорила на нем.

– Где я? – спросила она снова, по слогам.

Женщина потрясла головой и сказала:

– Вы ждите.

В этот момент Женевьева сомневалась, что смогла бы уйти куда–нибудь без чужой помощи.

– Я жду, – покорно произнесла она, без сил откинувшись на подушки.

Она возвращалась к жизни, не будучи уверена, что хочет этого. Сначала она заметила постельное белье. Похожие на шелк простыни – нежные и гладкие, из самого лучшего хлопка. Такие же простыни были и на острове. Женевьева тогда спала, завернувшись в одну из них. Лежала, вцепившись в нее, пока он…

У нее вырвался тихий вскрик, она села и застонала, поскольку голова снова взорвалась пульсирующей болью. Простыни Гарри, дом Гарри. Но где? И как, почему? Лихорадочно метались воспоминания… Женевьева увидела себя стоявшей на коленях на песке. Но не могла вспомнить, как попала туда.

Потом маленький самолет, вдруг устремившийся вниз, от чего желудок перевернулся. Рено в самолете не было, и ей следовало вспомнить, что случилось с ним, но она не могла.

Вместо того Женевьева вспомнила то, что не хотела вызывать в памяти. Огромная яхта, превращавшаяся в прах, с Питером Йенсеном на борту.

И начала плакать.

И раз начав, уже не могла остановиться. Рыдания терзали тело так сильно, что ее всю тяжело трясло, и чем больше она старалась остановить их, тем мощнее они становились. Женевьева лежала, откинувшись на подушку, по лицу бежали слезы. Она сунула в рот кулак, чтобы заглушить рыдания – помогло лишь чуть–чуть. Наконец она сдалась, свернулась калачиком и уткнулась в подушку лицом.

Куда бы ни исчезла азиатка, она не возвращалась благословенно долгое время. Медленно постепенно слезы Женевьевы стали иссякать, рыдания стихли по мере того, как реальность возвращала на место причудливой формы кусочки головоломки.

Слезы эти не были по Питеру Йенсену.

Он ходил по лезвию ножа и от того и умер, как говорится. Человек его профессии каждый день искушает смерть. Совершенно логично, что однажды он с ней столкнется.

Нет, у Женевьевы нет причины плакать по Питеру. Просто это естественный отклик на те страшные несколько дней, что она провела, нормальное освобождение от общего напряжения. Она в той же степени рыдала над убийством Ханса, став вынужденным свидетелем всего этого ужаса. Конечно же, на нее это зрелище произвело более мощное воздействие, чем антисептическая смерть Питера.

Но она ведь не спала с Хансом. Не раскрывала ему объятия, не отдавала свое тело и Бог знает что еще, позволяя раздеть душу донага.

Ни один мужчина не проделывал с ней такое, не оставлял ее такой потерянной и ранимой. И ни один больше так не сделает. Она в восторге, что Йенсен умер. Торжествует. Полностью отомстила за то, что он сделал, за то, как и что заставил ее чувствовать.

И она снова ударилась в слезы.

– Ну хватит, малышка, – пробрался сквозь ее страдания теплый, как бурбон, голос Гарри Ван Дорна. – Нет нужды убиваться над сбежавшим молоком. Вы в безопасности, и в данный момент никто не собирается сделать вам больно.

Подействовало, словно ей в лицо плеснули стакан холодной воды, – странно, поскольку голос его звучал так тепло и мягко. Она вытерла лицо о дорогую простыню, слезы иссякли, и взглянула на Ван Дорна снизу.