Марина Эльденберт - Хроники Бастарда: Ив.

В жизни Бланш все было попроще, но и у хорошенькой дочери ростовщика было немало неприятных моментов. От сторонних людей она с детства слышала в свой адрес, что родись она с таким личиком в семье лорда, отбоя от женихов не было бы. А так придется довольствоваться каким-нибудь зажиточным горожанином, который спустя пару лет начнет крепко выпивать и поколачивать. Будущее ей прочили не самое приятное, и Бланш приложила все свои силы, чтобы этого избежать. С Риганом они познакомились в Ньюкасле. Будущий не-наследник лорда Эванса шел в очередной кабак напиться с утра пораньше, а она приехала в Ньюкасл, чтобы пройтись по магазинам со своей кузиной Милдред и задержаться в гостях у последней. Эта мимолетная встреча стала для обоих судьбоносной.

Бланш действительно была красавицей: невысокая, изящная рыжеволосая, с точеными чертами холеного личика и ярко-голубыми глазами. Риган влюбился с первого взгляда, а она, узнав о его внимании, навела справки. К сожалению, для Бланш, тайна происхождения Ригана держалась в пределах Эванс Холла, поэтому она сразу ответила на его ухаживания. Вне всяких сомнений, он был хорош собой, но больше всего в нем её привлекал его титул лорда. С каждой новой встречей он все больше влюблялся в неё, и вскоре в этом чувстве к нему присоединился его братец Захари, который был очарован будущей женой Ригана.

Рухнуло все разом, он до сих пор помнил этот чертов дождливый день, в который нелегкая вынесла его в сад вместе с кузеном. Четырнадцатое августа тысяча восемьсот двадцать первого года. Бланш случайно услышала их разговор о том, что титул и поместье достанутся Захари, а не ему. Услышала и сбежала, чтобы спустя несколько месяцев вернуться в дом сначала нареченной, а затем и женой молодого лорда Захари Эванса. Воспоминание о том дне, о последовавших за ним месяцах, о персональном аду Ригана и перерождении, были не самыми приятными. Равно как и его возвращение в Ньюкасл спустя практически год, когда он узнал о смерти Бланш, убил всех, кому не посчастливилось в тот вечер оказаться в их родовом гнезде, и изменил Захари. Он до сих пор помнил кровь на своих руках, разорванные, изуродованные тела. Крови было много, и она была повсюду.

У неё была поразительно светлая улыбка. Когда она улыбалась, вокруг становилось светлее — по крайней мере, Ригану казалось именно так. Бланш Браун-Линтон появилась в его жизни два года назад, и он сразу понял, что пропал. С первого её взгляда, обращённого на него, с первой улыбки, с первого прикосновения её изящной ручки, затянутой в атлас перчатки, с первых слов: «Рада знакомству, мистер Эванс».

То, что она выбрала наиболее перспективного… его брата, осознание этого, ничего не меняло. Он любил её. Он жил ей. Даже в своём новом мире. Мир оказался меньше, чем можно себе представить. Слишком тесным и слишком пустым — без тех, кто был дорог в той, другой жизни. Новая жизнь, новые ощущения слишком быстро приелись. Быстрее, чем Риган мог себе представить. Восприятие, осязание стали ярче, отчаяннее, в том числе и тоска по тому, что осталось за чертой. Человеческие чувства, усиленные многократно, сводили с ума. Чувства к ней. Тоска по брату. Осознание того, что назад дороги нет, и никогда не будет. Неприятие того, кем он стал. Звериная сущность, рвущаяся на свободу.

Это было гораздо страшнее, чем можно себе представить. Он знал, что ему больше нет места в их мире, и всё-таки он вернулся. Вернулся, чтобы увидеть…

Миссис Бланш Браун-Линтон Эванс.

1799–1821.

Любимой жене.

Дорогой дочери.

Он отвернулся: это было слишком больно. Больно — тщедушное слово для такиех ощущений: сердце словно рвало на части, а каждая клеточка тела собирала лишь пустую физическую оболочку — сосуд, до краёв заполненный отчаянием. Риган не представлял, какой была бы боль, оставайся он человеком, но это было невыносимо. Ветер взметнул сухие листья, швырнул в лицо потоки холодного воздуха и только тогда он поднял глаза на кладбищенского сторожа, переминавшегося с ноги на ногу, зябко кутающегося в хлипкий плащ. Старик закашлялся и Риган бросил взгляд через его плечо, в темноту кладбищенских тропинок.

— Домой бы вам, лорд Эванс, — старик снова закашлялся, — осень нынче очень холодная. Ещё заболеете, не дай Бог…

— Когда это случилось? — сухо спросил Риган, будто бы не слышал его последних слов.

— Да две недели как похоронили, — отозвался старик и поплотнее закутался в старую продуваемую всеми ветрами тряпку, — ваш брат сам не свой был, да и сейчас… говорят, как с цепи сорвался. Путается невесть с кем, пить начал…

Под тяжёлым взглядом старик осёкся и спешно забормотал извинения, но Риган уже его не слышал. Вложив в его руку золотую монету, Эванс молча направился к выходу. Сквозь свинцовый саван туч не проникала даже частичка лунного света. Всё будто погрузилось в бесконечную, непроглядную тьму. А боль между тем не ушла, она становилась только сильнее: рвала душу на части, заставляя думать только о том, как можно избавиться от этого кошмара. Но страшнее всего было осознание того, что это чувства, разделённые с братом. С тем, кто по-прежнему был слишком дорог. Чья боль жгла как своя собственная. Уничтожить это было можно только одним-единственным способом. И Риган решил не медлить.

Он хорошо усвоил урок, что каждая отнятая жизнь придаёт ему новых сил и отнимает частичку души, прошлого: того, что делало его человеком. С каждым разом убивать становилось всё проще, даже если в этом не было жизненной необходимости. Человеческая жизнь теряла значимость, людьми было забавно манипулировать, а всё происходящее обращалось крайне увлекательной игрой без правил. Точнее, с постоянно изменяющимися правилами. Такими, как пожелает он.

Лишь изредка накатывала тоска. Болезненная, мучительная, изнуряющая. Такой он никогда не испытывал будучи человеком. Тоска, от осознания того, что почувствовали бы Бланш и Захари, узнав о том, кем он стал. Избавиться от щемящих душу сомнений навсегда можно было, только уничтожив в себе остатки человечности. То, что он собирался сделать это осознанно, только увеличивало шансы.

Риган открыл дверь, не прилагая усилий. Замки оказались слишком слабой преградой. Он не стал задерживаться, прошёл сразу в гостиную и остановился в дверях. Дядюшка и кузены встретили его неприветливым молчанием, двое гостей решили верным выказать солидарность родственникам лорда Эванса.

— Риган решил вернуться, — язвительно произнес дядюшка Джон, — что произошло? Неужели отцовские деньги кончились?

Эванс наклонил голову, улыбнулся, откровенно наслаждаясь провокацией и позволяя зверю внутри себя окончательно проснуться, наслаждаясь собственной возрастающей яростью. Слова родственничка больше не могли задеть его — то, что он делал, Риган делал с собой по своей воле, извлекая из глубин подсознания все самое жестокое, злое, чуждое человеческой природе.