Irene - Эфффект линзы

— Ну, ты же хотел поговорить… говори. Я вроде как слушаю…

Андрей покачал головой, поедая огурец.

— Фигня все это. Мне особо рассказывать нечего. Живу у деда на хате, работы нету, мать умерла недавно. Все как у всех. А вот ты как тут очутился? Еще и в школе нашей… Капец! Вот ведь вернулся же…

— Лучше бы никогда не возвращался.

Наши взгляды встретились, Спичка молча наполнил рюмки, протянув одну мне, и в это самое мгновение я почувствовал, что если вот прямо сейчас, не сходя с этого места, не выскажу хоть кому-то все, что раскалывало мой череп уже несколько недель, не выпущу из себя эти больные, тяжелые, как валуны, слова, то они попросту задавят меня. Всю жизнь слушал я. И ни разу мне не попадался человек, готовый выслушать то, что хотелось рассказать мне, не считая, что его проблемы — «более настоящие» и важные, чем мои.

Под конец моей странной исповеди мы оба были пьяными, как говорил один наш одноклассник, «в Дюссельдорф». Но при этом я чувствовал такую необъяснимую легкость, как в детстве на тренировке по бегу, когда строгий тренер снял с моих ног утяжелители и я не бежал — летел.

— Короче, вот так…

— Ни хрена себе ты запал на нее, друг, — Спичка хмыкнул и почесал за ухом.

— И чувствую себя идиотом. Только идиот мог так… сильно…

Я закрыл лицо руками, глубоко вдохнув, и в этот момент услышал, как Спичка ехидно посмеивается.

— Только идиот, Кирюха, когда ему нравится телка, будет придумывать причины, почему она до сих пор не у него в…

— Заткнись, — я вяло ткнул его в бок. — Она не телка. Вот это такое ощущение… Будто ты мог ходить, есть, работать, жить с кем угодно… а она все время была… уже твоей… росла где-то для тебя… ждала только тебя… И я вот думаю — как я мог ничего не знать о ней всю жизнь?

— Жесть!

— Не то слово. С ума схожу.

Андрей забрал себе салатницу и принялся с аппетитом уминать оливье прямо из нее. Он советовал мне нечто, без сомнения, дельное со своей точки зрения, но я его почти не слушал. Дожевав, Спичка развалился рядом со мной и мы молча созерцали мутнеющий с каждой секундой потолок. Кажется, снег на улице превратился в дождь — что-то тихо тарабанило по жестяному подоконнику.

— Блин, настроение пропало совсем… — через пару минут процедил я сквозь зубы. — Еще и Штырь этот…

Затуманенный взгляд Андрюхи за несколько секунд сфокусировался на моем лице.

— Какой Штырь?

— Да не знаешь, — я попытался махнуть рукой, которая тут же без сил упала назад на подушку. — Тип один.

Спичка криво ухмыльнулся, обнажив два вставных золотых зуба. Как же, все-таки, он стал похож на старого цыгана!

— Не знаю, ага… хм… и на фига он тебе понадобился?

— Ну, если ищу — значит, нужен.

— Это я к тому, что ты, кажется, не совсем понимаешь, куда лезешь, — вдруг с необычной строгостью произнес вечно расслабленный Спича. — Колись, Сафонов, на кой хрен тебе понадобился Штырь?

— Ну, у меня могут быть свои профессиональные тайны?

— А то! Но как раз тут я, наверное, смог бы тебе помочь.

Я нахмурился. Уже и так слишком много людей знают о моем странном расследовании. Это совсем не хорошо.

Он кивнул на настенные часы, потянувшись за пакетом с провизией, которую мы набрали в супермаркете.

— Время детское — два часа всего. Рассказывай.

И я опять заговорил. Интересно, но даже сейчас, слабо соображая, я умудрился изложить ему некоторые факты о смерти Литвиненко, не распространяясь о своей настоящей цели. Времени со школы прошло прилично. И теперь я уже не мог доверять Спичке настолько, как семь лет назад.

Черные узкие глаза Андрея прищурились еще сильнее, его мозг явно стал работать значительно напряженнее.

— Ясно, в общем, — подытожил он. — Одного не пойму — на фига тебе Штырь?

Я моргнул и сел, рассеянно почесав затылок.

— Ну, поговорить…

— Это я к тому, что говорить с ним как раз бесполезно, а иногда и опасно. Кир, ты серьезно думаешь, что Штырь каким-то боком помог ему самоубиться? — Спичка хмыкнул. — Да не стал бы он мочить этого вашего пацана с таким выпендрежем. Вот череп проломить — да. Машиной толкнуть… ну, там… не знаю… Но тут — явно баба его грохнула. Как оно там… по-французски… шерше, короче…

Кажется, в ту минуту я мгновенно протрезвел.

— Баба, говоришь?..

— Ну, или кто-то хочет, чтобы ты так думал… По нему, небось, девки сохли?

Я встал с дивана и, пошатываясь, прошелся по комнате. Дежа вю. Опять это чертово странное ощущение, что я пропустил нечто ключевое, нечто очень важное!

— Девки… девки… Подожди. Мне говорили, что Штырь прощает долги за… определенные услуги, что ли.

Спичка закатил глаза и неуверенно покачал головой.

— Ты думаешь, это кто-то из тех, кто ему торчал? Тогда может быть. Сам он вряд ли бы стал такое выдумывать, но у него там полно малолеток, которые могли так заморочиться…

— Вот видишь! Поэтому мне нужно с ним повидаться.

Мой приятель раздосадовано вздохнул.

— Он не станет с тобой базарить, я тебе отвечаю. И уж тем более — слушать какие-то дурацкие вопросы непонятно от кого.

Я помотал головой.

— Мне бы с ним один на один остаться… Я бы, наверное, смог…

Андрей, скептически изогнув бровь, пробормотал что-то так тихо, что я едва разобрал слова:

— Это можно устроить. Но тебе в таком месте делать нечего.

— В каком?

Его взгляд стал настолько тяжелым, что даже я не смог выдержать его дольше нескольких секунд.

— У Штыря есть хата за городом. Он там своих корешей частенько собирает. Но ты вряд ли туда попадешь… не говоря уже о том, что сможешь о чем-то его расспросить.

Я удивленно прищурил глаза.

— А ты откуда об этом знаешь?

Он молча уставился в окно. От внезапной догадки у меня неприятно похолодела спина.

— Андрюха, ты… ты нарик, что ли?

Спичка как-то неопределенно закачал головой и, поднявшись с дивана, распахнул форточку. В дождливую ночную тьму поплыли белые клубы дыма.

— Короче, я могу тебе показать, где это. Но не советую туда соваться.

Мне стало действительно страшно. Андрей Митяев, с которым мы сидели за соседними партами, устраивали дикие вечеринки на городской дискотеке, который единственным из моего окружения поддержал мою идиотскую идею проколоть бровь, который… С ним было связано так много моих детских воспоминаний и вот вдруг, в одно мгновение, он стал олицетворением всего, что пугало меня в одной только перспективе возвращения в родной город. Наверное, первое время он боролся, пытался найти хоть какой-то путь в жизни. Но потом просто похоронил себя заживо, за несколько лет превратившись в двадцатичетырехлетнего старика. Я подумал, что мои проблемы, по сравнению с его убогим существованием, действительно детсадовские. Но при этом жалеть его все равно никак не получалось. Все, что он сотворил сам с собой, — сотворил по собственной воле. И даже город здесь ни при чем.