Джейсон Галлавэй - Дневник одержимого Виагрой

Колебания во временных интервалах вкупе с изменениями в цифровой записи, вызванными повреждениями в результате насилия того, что первоначально должно было звучать как Тихий Гром, привели к тому, что вся эта штука теперь звучит как Громкий Метеоризм. Учитывая мой недавний поспешный набег на туалет, а вдобавок сейчас еще и взрывы испускаемых газов, у девушек у стойки должно создаться неприятное впечатление о том, кто занимает сейчас комнату «Б». После битья кнопка «Стоп» вышла из строя. Поэтому я просто выдергиваю шнур бесполезной машины из розетки. Но я не должен сдаваться. За мной победа.

Я беру новый журнал с яруса для гетеросексуальных и ложусь на кровать. На фиг.

К моему удивлению, кровать достаточно удобна, несмотря на стерильную стеганую зеленую бумагу, которой покрыта как сама кровать, так и подушка. То, что это подушка, а не подушки, важно для меня. Я имею в виду, что вот он я, лежу себе горизонтально, на спине, брюки спущены до колена, пытаюсь приспособить чашечку (я оставил мысль о каких-либо чудесах эякуляций — будет хорошо, учитывая положение вещей, если хотя бы раз получится). Поэтому пытаюсь приспособить только одну чашечку и понимаю, что потребуется журнал, так как из-за лобкового волоса и стона мое воображение слишком загрязнено и забито посторонними вещами, чтобы быть надежным источником эротических фантазий.

Чтобы не впадать в кошмар подробностей, скажу просто: я правша. Учитывая то, зачем я здесь, можно с уверенностью сказать, что правая рука у меня будет полностью занята. Вы можете себе представить, какие трудности физического и логистического характера возникнут при попытке манипулировать чашкой-приемником и движениями кожи, ну да — кожи.

Остановимся здесь па минутку вместе со мной и представим, что вы на площадке съемок порнографического фильма, скажем, в кровати с тремя доведенными до совершенства скальпелем хирурга красотками, а вокруг съемочная группа, звукооператоры, режиссеры и разная обслуга, которая обычно присутствует на съемках взрослых фильмов, и все они находятся в ожидании членоподвигов в неестественной проекции, благодаря умению оператора. Боже! И я здесь, один-одинешенек, в комнате с рукой и чашкой, и никого, кроме меня. И даже тут я терплю постыдную неудачу. Как им это удается?

Минуточку… вернемся к этой идее обо мне с тремя порнотелочками на съемочной площадке.

Талантливые молодые дамочки, физические достоинства и способности которых являют лучшее из того, что можно купить за деньги. Да-да… продолжаем. В моем сознании — картина, в которой режиссер и все остальные куда-то исчезают, а остаемся только мы: я и три дамочки, которые так хороши в сексе, за который им так хорошо платят. И нет никакого вонючего сценария, и название у фильма — «То, что кончается естественным путем». А вот и журнал соскальзывает с кровати на пол, будучи моментально забыт. Я остаюсь один с чашкой в одной руке, с Маленьким Элвисом — в другой, а моя голова раскачивается в такт невероятным позициям и плотским действам, которые все еще запрещены законодательством некоторых штатов.

И тут звонит мой долбаный мобильный. Громко звонит. Мне кажется, что я слышу, как смеются, на самом деле смеются женщины, работающие в этом проклятом Богом месте. Телефон продолжает звонить, и не просто звонить… нееет… он играет «Оду к радости» [176] «Ода к радости» — финал Девятой симфонии Людвига ван Бетховена. .

На фиг тебя, Людвиг.

Мне не достать телефон, поскольку сейчас он в левом кармане брюк, а брюки спущены почти до лодыжек. Я бросаю буквально все, поднимаюсь с упора и отчаянно хватаю это блокирующее стояк устройство.

— Что нужно, черт возьми?

Это моя мать.

Я теряю дар речи. Злюсь на Бога за то, что такое произошло со мной. Внутри меня начинает долдонить то, что могло быть в головах Теда Банди [177] Тед Банди — серийный убийца; от его руки погибло шестнадцать человек. и Джефри Дэймера перед каждым убийством. Потом затихает, и его сменяет голос Джона Леннона: «Никто не сказал мне, что наступят дни, подобные этим» [178] «Никто не сказал мне…» — из песни Джона Леннона «Nobody told me». .

— Мам, привет. Просто был сейчас занят.

И без предупреждения я понимаю, что официально коснулся самого Дна. Хуже и быть не может. Ничто, даже проктолог, лишенный ощущения глубины, не может быть неприятнее телефонного звонка мамы во время онанирования в банке спермы.

— Чем занят, Джейсон?

— Я… хм… вожусь с машиной… Здесь везде масло… — Что не полностью неправда, если не касаться машины. — Могу я тебе позже перезвонить?

— Хорошо, дорогой. Во сколько?

Боже, ну что же это такое? И ведь точно, эти лесбиянки сидят там и сплетничают по поводу моего подходящего момента и неподходящего момента, и всякого, что с этим связано…

— В семь, я перезвоню в семь, мам.

— Хорошо, Джейсон. И не забывай, что я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, мама.

— О’кей, будь хорошим мальчиком, и Бог тебя храни.

Я сдаюсь и выхожу из игры.

Существует какой-то механизм, какой-то психологический переключатель, который автоматически и с большой силой устраняет возможность сексуального интереса, возбуждения или удовлетворения любого сорта, по крайней мере на полчаса, после того как ваша мать называет вас хорошим мальчиком и говорит, что любит вас и просит Бога за вас. Этому может быть научное объяснение, а может и не быть, но поверьте мне: это, блин, правда.

С красным от стыда лицом я признаюсь не показывающей своего удивления Карен, что из-за неподконтрольных мне обстоятельств у меня некоторые трудности со сбором образца и не могу ли я вернуться через час или около того? Карен, выражая очевидное чистосердечное понимание, что доказывает ошибочность моего предположения о насмешках со стороны ее работниц… или по крайней мере с ее стороны.

Она говорит: «Конечно» — и даже похлопывает меня по спине. У меня не хватает смелости спросить, случалось ли с кем-нибудь нечто подобное, поскольку боюсь, что знаю ответ достаточно точно. Несмотря на подбадривания со стороны Карен, на душе муторно. До того как я оказываюсь на первом этаже, я решаю, что если эта торговка бутербродами посмотрит на меня хотя бы с намеком на ухмылку или усмешку, то я ее подожгу.

Двери открываются, показывая мне прилавок деликатесного магазина, где никого — ни мужчин, ни женщин, ни корейцев.

Вот огромный павильон, где продают хот-доги, с его навечно вставшим символом, выдающимся вперед. За тот же отрезок времени, что я провел там, на третьем этаже, этот торговец хотдогами, должно быть, сделал семьдесят пять долларов, а то и больше, и даже близко не ощущал того стресса и унижения, как я. А я еще и десять центов не заработал. И не знаю, заработаю ли когда-нибудь.