Автор неизвестен - Картезианский развратник

Габриэль была очарована этим изобретением и заявила, что получила наслаждение, сравнимое лишь с тем, какое испытала при моем зачатии. Поскольку я был не единственным, кто не знал, как произошло сие знаменательное событие, мы попросили ее об этом рассказать.

— Я расскажу вам, — заявила она, — и с тем большей охотой, что мы с Сатюрненом едва-едва познакомились, и он еще не знает, ни кто я такая, ни как здесь оказалась. Позвольте мне, ваши преподобия, просветить его на сей счет и начать историю немного раньше того дня, о котором вы желаете узнать. Мой друг, — продолжала она, обращаясь ко мне, — ты не сможешь гордиться длинной вереницей знаменитых предков — я никого из них не знала. Я была дочерью женщины, сдававшей напрокат стулья в церкви этого монастыря и, очевидно, сожительствовавшей с кем-нибудь из святых отцов, поскольку она была слишком пылкой и похотливой для того, чтобы своим рождением я была обязана ее мужу-растяпе.

Когда мне было десять лет, во мне взыграла кровь и проявились все наклонности моей матери, и я познала любовь прежде, чем познала самое себя. Я все время была со святыми отцами, которым доставляло огромное удовольствие развивать во мне благоприятные способности. Один молодой монах преподал мне столь чувственные и трогательные уроки, что я чуть было не забросила ради него остальных святых отцов. Но он открыл мне, что могу я заниматься этим и сама. Я уже отблагодарила каждого из тех, кому была хоть чем-нибудь обязана, когда святые отцы сделали мне предложение переселиться в место, где я буду вольна одаривать их столь часто, как захочу. До сих пор я могла заниматься этим лишь тайно, то за алтарем, то в исповедальне, а чаще всего в кельях. Мысль о предстоящей свободе льстила мне, я согласилась с их предложением и попала сюда.

В день моего вступления в купель меня нарядили, словно идущую под венец невесту. Мысль о грядущем счастье придавала выражение безмятежности моему лицу, очаровывавшему всех святых отцов. Все хотели воздать мне должное, и каждый рассчитывал удостоиться славы быть первым. Я уже предвкушала, в какую оргию превратится пиршество по случаю моего бракосочетания со святыми отцами.

— Ваши преподобия, — сказала им я, — вас слишком много, но, похоже, отвага заставляет меня преувеличивать собственные силы, а ведь я могу умереть, ибо вас — два десятка. Силы явно не равны. И потому хочу предложить вам сделку. Давайте разденемся догола, — и, желая преподать пример, я принялась освобождаться от своей одежды: платье, корсет, юбка, рубашка — все слетело в один момент.

Я увидела, что монахи и остальные сестры также разделись. Некоторое время я наслаждалась лицезрением двадцати стоящих елдаков, огромных, длинных, твердых, словно железо, и готовых к бою. Ах, если бы у меня было несколько дырок, чтобы принять их всех разом, я бы это сделала!

— Что ж, — сказала я, — время начинать. Сейчас я лягу на эту кровать и раздвину ноги так, чтобы вы, обхватив хуй рукой, попытались по очереди добраться до меня, ибо сегодня меня получит самый достойный. Проигравшим жалеть не придется, поскольку рядом с собой они найдут пизду, и не одну, в которую смогут излить свой гнев. Вот, господа, что я имею вам предложить.

Ответом на мое предложение были рукоплескания.

Бросили жребий, я распялила свою дырку, и они стали подходить ко мне. Первый, второй, третий, никто не доставал до меня, но каждый сразу же перелезал на моих сестер, заставляющих их всеми возможными способами позабыть о поражении. Подошел четвертый — это были вы, отец настоятель. Ах, вам я отплатила самыми пылкими чувствами, и, если верно, что при взаимном оргазме происходит зачатие, вам следует благодарить тех своих предшественников, что проторили вам дорожку для зачатия Сатюрнена! Да, мой друг, — продолжала она, обращаясь ко мне, — ты имеешь преимущество перед остальными людьми: все могут назвать день своего рождения, но вряд ли кому известен день его зачатия.

Таковы были наши разговоры в купели, таковы были наслаждения, которым мы там предавались. Само собой я был на высоте. Каждую ночь я отправлялся или к настоятелю, или к эконому. Я был неутомим и всегда предводительствовал в компании, был ее душой, находя в этом наслаждение и, разумеется, все остальное. Каждая из женщин, вплоть до прислуживавших там старух, отведали моего хуя.

Тем не менее посреди череды наслаждений я иногда погружался в раздумья, почему все наши сестры довольны своей судьбой. Я не мог понять, как столь пылкие и легкомысленные женщины могли согласиться прожить всю жизнь в подобном уединенном месте и получать наслаждения, купленные вечным рабством. Они же смеялись над моим изумлением и никак не могли понять, как у меня могли возникнуть подобные мысли.

— Ты слишком плохо нас знаешь, — сказала мне как-то одна красотка, бросившаяся в объятия монахов из-за своей распущенности. — Разве не лучше и естественней быть чувственной, а не наоборот?

Я согласился.

— Сможешь ли ты, — продолжала она, — один час в день предаваться скорби, если тебя уверят, что последующий час ты будешь купаться в безграничном счастье?

— Конечно, — ответил я.

— Хорошо, вместо одного часа возьмем один день; из двух дней один будет для печали, один — для удовольствия. Полагаю, ты умен и не станешь отказываться от подобной чести, если тебе ее предлагают. Скажу больше: от этого не отказался бы и самый равнодушный человек, и это: вполне естественно. Наслаждение является главной движущей силой всех человеческих поступков. Оно скрывается под тысячью разных имен, а часто и разных характеров. Женщины похожи характером на мужчин, но их не волнует ощущение победы в любви. Наиболее отстраненные их поступки, самые серьезные их мысли рождаются в этом источнике и всегда несут, хотя и скрытно, отпечаток их происхождения. Природа дала нам желания, гораздо более пылкие, и, следовательно, более сложные для удовлетворения, чем мужчинам. Чтобы обмякнуть, мужчине довольно нескольких ударов, нас же это лишь раззадоривает: сделайте это шесть раз, женщина сдастся лишь после двенадцати. Вот и получается, что лишь в положении, подобном нашему, женщина хотя бы раз в жизни может испытать наслаждение столь же неистовое, как и мужское.

И если ты не считаешь несправедливым заплатить за день радости днем печали, не удивляйся, что две трети моей жизни прошли в тоске, зато оставшаяся треть — в наслаждениях. В этом заключается равенство между нами. Видя нас постоянно занятыми тем, что составляет единственное счастье женщин, неужели ты считаешь, что в это время мы можем думать о том, что страдание властно над нами? Тебе не кажется, что наше положение в тысячу раз счастливее, чем положение женщин, родившихся с наклонностями столь же неистовыми, но затаивших собственные желания глубоко внутри себя? Ты спрашиваешь, нет ли у вас желания вернуться к мирской жизни? Да есть ли у наших сестер время для сожаления? И о чем нам сожалеть? О свободе? Она не столь хороша, когда стеснена разными, пусть даже самыми мягкими, правилами. Разве приятно жить, постоянно терзаясь муками нежеланного целомудрия? Жить, постоянно потворствуя капризам мужчин?